*
В мешке черноволосого нашелся плащ. Короткий, старый, но я его с наслаждением натянул. Он кое-как защищал от ветра и дождя. Дали мне ребята и потрепанную пилотку. Теперь я действительно стал походить на бежавшего из плена.
Выяснилось, что мы компания непрочная. Рябой парень во что бы то ни стало решил перебираться через линию фронта. Он искал попутчиков. Мои намерения оставались неизменными: я шел в Черниговскую область. Черноволосый - его звали Яков Зуссерман - стремился на родину, в город Нежин. Город этот тоже в Черниговской области, до поры нам с Яковом было по пути.
В лесу бродило много людей. Вероятно, большинство такие же, как мы, скитальцы. Часто бывало: идет какой-то человек, явно видит нас и направляется к нам. Мы уже ему кричим:
- Свои, давай, друг, сюда!
Но он вдруг сворачивает в сторону, пускается бежать. Одиночки особенно боялись. Да это и понятно: кто знает, что за люди...
Заночевали мы на лужайке, в стоге сена. Спали по очереди. На утро я с удовольствием отметил, что ногам моим немного лучше.
Когда перекусили, приняли твердое решение: быть настойчивее в поисках людей, сколачивать группу, если не партизан, то хотя бы единомышленников. Больше народу - больше силы.
Пока мы совещались, смотрю, невдалеке пробегает мальчишка. Окликнули его. Он довольно смело подошел.
- Не видал, хлопец, тут партизан?
- А що це таке партизаны?
Хитрит мальчик. Кстати, на плече у него висят два огромных армейских башмака.
- Где взял? - спрашивает рябой. - Дал бы нашему командиру, видишь, человек разут.
Парнишка без сожаления снял с плеча башмаки. Оба они оказались на левую ногу, но влезли. А так как башмаки были просторными, то я еще обмотал ноги остатками шинели. Поблагодарил парнишку, спросил:
- Ну, а як же насчет партизан, не видел?
- Да тут, за балкой, какие-то дядьки, а що за народ, хиба я знаю. Идите вон туда, - он показал нам направление, и мы двинулись.
Теперь я стал кум королю. Ноги в тепле. Кто бывал солдатом, понимает, как это важно. Правда, я часто спотыкался, но все же повеселел.
А еще больше я повеселел, когда в группе, что устроилась за оврагом, нашел знакомых - двух красноармейцев из нашего отрядика, с которым расстался два дня назад.
Они рассказали, что из шести человек в ночной перестрелке был ранен и схвачен только один. Другим удалось скрыться. Меня считали погибшим. Лейтенант с кем-то из товарищей отправился утром на разведку, да так и не вернулся...
Всего сидело у костра, возле оврага, семь человек. Двое стремились на родину, в Киевскую и Житомирскую области, остальные непременно хотели перейти через линию фронта; к ним присоединился и вятский шофер.
Никто в этой группе у костра друг друга как следует не знал. Настроение у всех было, конечно, далеко не веселое. Но могут ли русские люди, собравшись у костра, молчать? И мы разговаривали.
- Эх, страна-то у нас большая, - сказал огромный детина в шинели. Он лежал на спине и смотрел в небо. - Страна-то наша выдержит, в этом сомневаться не приходится. Только вот вопрос...
В чем вопрос, он так и не сказал.
Из таких неопределенных восклицаний, реплик и состояла, в сущности, наша беседа. Мы то и дело прислушивались к отдаленным выстрелам, к шороху листьев. Мы и друг друга остерегались; я часто ловил на себе внимательные, оценивающие взгляды.
- Ну и дела! - воскликнул маленький красноармеец, перетянутый поясом до отказа. - Ваську Седых осколком уничтожило, а меня миновало, жить приходится. - Кто мы есть, ребята, без армии? Кто мы по отдельности? Песни про родину мы петь умеем: "Широка страна моя родная", - а как остался сам-на-сам, так страна вся в пузе помещается.
- Это как для кого, - возразил детина, глядевший на небо. И не выдержал, поднялся: - Что ты языком треплешь? И что ты о стране да о родине знаешь? Дал бы я тебе сейчас разочек... чтобы в понятие вошел! - он стал сворачивать папиросу, хотел, видно, собраться с мыслями. - Вот я лежал сейчас и думал, как ты скажешь, о чем?
- Известно, о чем, - ответил маленький красноармеец, - о бабе, о детях, о своем паршивом положении, да о том, когда-то снова пообедать придется.
- Дурак ты и есть. Вот нас здесь десять. А проверь каждого, и выйдет, что о материальной своей нужде человек не думает, а, наоборот, от этого отмахивается. Вот я думал сейчас об Уралмаше, есть такой завод у нас в Свердловске: сколько на нем танков можно выпускать... А ты о чем размышляешь? - обратился он неожиданно к соседу справа.
Тот сидел разувшись, грел у огня нарывающий палец. Это был человек с серым, очень утомленным лицом и бесцветными от усталости глазами.
- Я-то? А я не размышляю, уважаемый товарищ. Я мечтаю. Я вообще-то мечтатель. У меня мысли, как бы это Германию приспособить к делу, а то они, то есть немцы, только человечество истребляют. Вот нога у меня полегчает, я сапог кое-как натяну, винтовку на плечо - и пошел. И, сколько ни буду идти, как ни придется петлять, да кружить, до Берлина дойду! Когда схватим Гитлера за глотку, тогда и будем толковать... - он закашлялся, видно было, что и говорить ему трудно, так он устал.
- Да ты, друг, до Берлина-то семь раз помрешь! - крикнул ему маленький красноармеец.
- Помереть-то я не помру, а погибнуть в бою, может, и придется. Только и перед тем, гибельным своим боем, я и мечтать буду и планы строить буду...
Хоть сказал он все это тихим, спокойным голосом, нельзя было ему не поверить, такая убежденность была в его лице.
- Верно, друг, верно! - радостно, даже весь просветлев, вскричал какой-то человек с другой стороны костра. - У нас, у таких, как мы с вами, людей, я хочу сказать советских людей, нет жизни без мыслей о будущем. Я техник, работал на Днепрогэсе. Я там и учился, на строительстве еще. И вот лежу этой ночью, укрывшись листьями. От холода зубами ляскаю, а сам думаю, как будем после немцев восстанавливаться? Ведь ясно, что они все взорвут, и ясно, что потом будут бежать, и ясно, что мы потом построим еще лучше! Ведь, правда, ясно, товарищ?
Никто ему не ответил, он смутился, юношески покраснел.
- Ну, а коли ясно, то нечего и говорить, - проворчал тот огромный человек, который первый начал разговор. - А ну, давай, товарищи, поднимайсь! Не слышите, фрицы к нам идут?
В самом деле, все ближе и ближе были слышны автоматные очереди. Немцы, верно, начали прочесывать лес.
Разделились мы не сразу. Еще два дня бродили группой в десять человек, разведывали, расспрашивали у встречных, где немцы, как лучше пройти.
Лес тут был редкий, смешанный, часто перемежался лужками и болотцами. Над нашими головами то и дело пролетали на юг птицы.
Опадала желтая листва, накрапывал мелкий дождь. Лес был грустным, и настроение у большинства из нас было не то чтобы грустное, но приниженное.
Рассказывали о себе скупо, неохотно. Я лишь на второй день узнал, что находившийся в нашей группе лейтенант Иван Симоненко - член партии. Он сказал, что был до войны инструктором Волынского обкома КП(б)У. Я припомнил кое-кого из общих знакомых, описал их внешность, манеры. Постепенно наши отношения становились все более непринужденными, исчезла настороженность. Оказалось, что Симоненко сам черниговский и что он направляется к матери в Мало-Девицкий район. Удивительно кстати. Через этот район мне и нужно было пробираться к областному отряду. Мы оба очень обрадовались, крепко пожали друг другу руки, подозвали Якова Зуссермана и решили этой же ночью втроем отправиться на Черниговщину.
*
Мы брели втроем по дорогам Полтавщины, а потом и Черниговщины дней восемь. Вероятно, если описать эти дни скитаний, могла бы получиться самостоятельная повесть. Оба мои спутника оказались отзывчивыми, хорошими людьми. Яков Зуссерман был самый молодой из нас, ему было двадцать шесть лет.
Я говорил ему:
- Яков, не ходи в Нежин. Ну, жена, дети, все это так, но что ты один можешь для них сделать? Тебя схватят, потащат в гестапо. Видно же, что ты еврей. Оставайся с нами. Будем партизанить. Если семья погибнет, хоть отомстишь.
- Я понимаю, - отвечал он, - может, вы и правы: нечего мне делать в Нежине. Но душа горит, хочу повидать и мать, и жену, и сестренку, а самое главное - сыночка. Он такой маленький, всего четыре года, а уже написал мне письмо: "Папа, Вова пай". Ну как это - я живой, и они здесь близко, а я не пойду? Отпустите меня!