Мавзолеем дело не ограничилось. Из монументальной пропаганды родилась советская система ритуалов, в чем-то дублировавшая, а в чем-то вытеснявшая предшествовавшую ей православную модель. Праздники утратили интернациональный характер, советизировались, прославление народа тесно переплелось в них с прославлением вождей. Имя верховного вождя отделилось от его носителя, растворившись в славословящей его массе затерроризированных людей.
Интересный случай приводит в «Возвращении из СССР» Андре Жид. Путешествуя по Грузии, он из Гори (родного города вождя) захотел послать телеграмму Сталину, но телеграфист отказался это сделать, если за именем не будет следовать официальный титул: «гениальный вождь мирового пролетариата», «великий учитель всех трудящихся» или что-то еще в этом роде. Писатель понял, что не может обратиться к вождю напрямую. Напрасно он уверял телеграфиста, что Сталин выше лести и в помпезных титулах не нуждается. Понимал ли он в тот момент, что для несчастного телеграфиста речь шла не о лести, а о жизни и смерти? Телеграмма, о которой просил Жид, наверняка стала бы для него смертным приговором.
Задуманный по рецептам лучших умов Запада, коммунизм в большевистском исполнении в 1930-е годы превратился в террористическую практику, возродившую в обществе подобие симпатической магии. Европейская интеллигенция, к сожалению, поняла это слишком поздно. Из первоначального атеизма, ощущавшего себя законным наследником Просвещения, выработалась светская религия, в которой место Бога занял верховный партийный жрец, единственный, как тогда выяснилось, человек, «скроенный из особого материала», готовый идти по пути террора до конца. Вопреки предсказаниям классиков (не исключая Ленина с его «Государством и революцией»), утверждавших, что переходный период от антагонистического строя к неантагонистическому будет относительно коротким (выступая перед комсомольцами в 1919 году, Ленин сказал, что они доживут до коммунизма) и безболезненным, Сталин стал утверждать, что по мере построения социализма классовые противоречия, наоборот, обостряются; у партии, поучал он своих клевретов, появляется все больше врагов, нуждающихся в безжалостном истреблении.
Во время Большого террора величие цели стало определяться числом принесенных на ее алтарь жертв. За индивидуумом окончательно перестало признаваться достоинство, независимое от коллектива; будучи лишенной традиционных религиозных мотиваций, его смерть предстала безрадостным итогом отчаянной борьбы за выживание. Люди уходили из мира, ужас которого безмерно усиливался тем, что его объявили окончательным, единственно возможным, уходили без возможности спасения, часто без погребения. И никогда коммунистическое будущее не было таким неопределенным, как тогда, когда во имя него приносились неисчислимые жертвы. Обитатели СССР превратились в материал, из которого можно было лепить что угодно.
Революция с самого начала установила совершенно особые отношения с законом. Ее законом стал террор. Перегруженность мира окончательными смыслами, непоколебимая уверенность в том, что все должно решиться именно здесь, на преобразившейся, переставшей быть грешной земле, — таковы следствия террористической установки, которой следует революция. В отличие оттого, что думал Федор Достоевский, постулат «Бога нет, значит, все позволено» вытекает из этой установки, а не просто ее обосновывает. Победившая партия действует так, что, с одной стороны, оказывается обреченной на атеизм (обосновать столь радикальные действия религии Книги не в силах), а с другой — в невиданной ранее мере «обоживает» мир, переставший быть тварным и поэтому нуждающийся в коренном переустройстве (фактически в сотворении заново). Речь идет уже не о почти безболезненном снятии отчуждения, не о прозрачности социальных отношений, делающих любую религию излишней, а о сверхлегитимации преступления, перенесении суждений о нем в сферу возвышенного, недоступную обычному правосудию. «Нас будет судить не ваш классовый суд, а суд истории», — любимый рефрен «идейных» большевиков.
Создается парадоксальная ситуация: чем больше СССР функционирует как лаборатория европейской мечты, тем меньше советский народ походит на другие европейские народы. Советская власть не просто разрушает церкви, запугивает верующих, преследует священников, лишает их и их детей гражданских прав. Ее уникальность в другом: ее притязания не менее демиургичны, в выполнении божественных заповедей она усматривает препятствие для реализации своих планов. Религии Книги приходят в неразрешимое противоречие с партийным государством, объединившим в себе светскую и духовную власть. Постулат «Богу — богово, кесарю — кесарево» перестает работать, так как при новом порядке обе сферы сливаются[3]. Приватные пространства при советской власти распадаются, а публичные превращаются в храмы, украшаются изображениями вождей, красными уголками, стенгазетами.