– Так или иначе, – сказал он мягко, – я не знаю, что ещё можно делать с маленькими рыбками, кроме как поедать их. На что ещё они годны?
– В нашей стране, – начал я не вполне уверенно, – мелкие рыбёшки вроде бы объединились и покусывают кита.
– От этого они не станут китами, – возразил Джованни. – Единственным результатом этого покусывания будет то, что величие перестанет существовать где-либо в мире, даже на дне морском.
– Именно это вы имеете против нас? Что у нас нет величия?
Он улыбнулся – улыбнулся так, как улыбаются неравному по силе противнику, готовясь отказаться от противоборства.
– Peut-être.[21]
– Да вы здесь просто невыносимы, – сказал я. – Это вы убили величие прямо здесь, в этом городе – камнями ваших мостовых. А ещё толкуете о маленьких рыбках!..
Он продолжал усмехаться. Я замолчал.
– Не останавливайтесь, – сказал он всё с той же улыбкой. – Я слушаю.
Я допил коньяк.
– Это вы свалили на нас всё своё merde,[22] – проговорил я угрюмо, – а теперь говорите, что мы варвары, потому что от нас воняет.
Он пришёл в восторг от моей угрюмости.
– Вы очаровательны, – сказал он. – Вы всегда так разговариваете?
– Нет, – ответил я и опустил глаза. – Почти никогда.
В нём появилась какая-то кокетливость.
– Тогда я польщён, – сказал он с внезапной, приводящей в замешательство серьёзностью, таившей в себе тем не менее тончайший привкус насмешки.
– А вы, – выговорил я наконец, – вы уже давно здесь? Вам нравится Париж?
Он колебался одно мгновение, потом разулыбался, вдруг став по-мальчишески робким.
– Зимой здесь холодно. Мне это не нравится. А парижане – мне кажется, что они не слишком дружелюбны. А вам?
Он не стал ждать ответа.
– Они не похожи на тех, кого я знал, когда был моложе. В Италии мы сердечнее, мы танцуем, поём и любим. А эти, – и он посмотрел в зал, потом на меня, потом допил кока-колу, – они холодные. Я не понимаю их.
– А французы говорят, – стал я язвить, – что итальянцы слишком расплывчаты, слишком изменчивы, что у них нет чувства меры…
– Меры! – вскрикнул Джованни. – Ох уж эти мне обладатели чувства меры! Они считают каждый грамм, отмеривают сантиметр, эти люди; они складывают сэкономленные крохи в пачку, бумажка за бумажкой, год за годом – в чулок или под матрас. И что им остаётся от этой меры? Страна, которая разваливается на части, очень размеренно, у них на глазах. Мера… Мне не хочется оскорблять ваш слух наименованием всего, что, я уверен, эти люди отмеривают, прежде чем решиться хоть на что-то. Могу я теперь вас угостить, – спросил он неожиданно, – пока старик не вернулся? Кто он? Ваш дядя?
Я не знал, используется ли «дядя» в качестве эвфемизма. И почувствовал острое желание объяснить своё положение, но не мог придумать, как это повернуть. Я засмеялся:
– Нет, не дядя. Просто знакомый.
Джованни посмотрел на меня. И от этого взгляда я понял, что ещё никто за всю жизнь не смотрел мне по-настоящему в глаза.
– Надеюсь, он вам не очень дорог, – сказал он с улыбкой, – потому что он кажется мне глуповатым. Неплохой человек, понимаете, просто глуповатый.
– Пожалуй, – сказал я и сразу почувствовал себя предателем. – Он вообще ничего, – поспешил я добавить, – добрый малый. – («Это тоже неправда, – думал я. – Он далёк от того, чтобы быть добрым».) – Во всяком случае он, разумеется, мне вовсе не дорог.
Я снова вдруг почувствовал это странное стеснение в груди и удивился звуку своего голоса.
Джованни осторожно наполнил мою рюмку.
– Vive l'Amérique,[23] – сказал он.
– Спасибо.
Я поднял рюмку:
– Vive le vieux continent.[24]
Мы помолчали немного.
– Вы часто здесь бываете? – спросил Джованни неожиданно.
– Нет, не слишком часто.
– Но будете приходить, – поддразнивал он с чудесным насмешливым светом во взгляде, – чаще теперь?
Я запнулся:
– Почему?
– Ох! – вскрикнул он. – Вы что, не понимаете, что приобрели только что друга?
Я понимал, что выглядел глупо и что вопрос мой был глупым:
– Так быстро?
– Почему бы и нет, – возразил он с резонным видом и взглянул на свои часы. – Мы можем подождать ещё час, если хотите. И тогда уже точно станем друзьями. Или подождать до закрытия и стать друзьями тогда. Или же подождать до завтра, только это означало бы, что вам придётся вернуться сюда завтра, а у вас, возможно, есть другие дела.
Он убрал часы и облокотился обеими руками на стойку.