– Объясните мне, что это за странная штука – время? Почему лучше позже, чем раньше? Всегда говорят: нужно подождать, нужно подождать. Чего все ждут?
– Ну, я думаю, – ответил я, чувствуя, что Джованни заводит меня в глубокие и опасные воды, – ждут, пока уверятся в своих чувствах.
– Пока уверятся?
Он снова повернулся к невидимому единомышленнику и опять засмеялся. Этот его фантом уже, кажется, начал действовать мне на нервы, но смех Джованни в этом удушливом туннеле прозвучал совершенно невероятно.
– Ясно, что вы настоящий философ. – Он указал пальцем на моё сердце. – А если вы уже подождали, делает ли это вас уверенным?
На это я просто не мог составить никакого ответа. Из тёмного, битком набитого народом центра бара кто-то крикнул: «Garçon!»[25] – и он с улыбкой пошёл на этот голос.
– Теперь вы можете подождать. А когда я вернусь, скажете, насколько вы стали уверенны.
Он подхватил свой круглый металлический поднос и ушёл в толпу. А я наблюдал лица, наблюдавшие за ним. И тогда мне стало страшно. Я понял, что они следили, всё время следили за нами. Они знали, что были свидетелями пролога, и теперь не успокоятся, пока не увидят финал. Это происходило постепенно, но теперь за столиками уже повернулись: я оказался в клетке, а они наблюдали.
Я оставался у стойки довольно долго в одиночестве, поскольку Жак, избавившись от Гийома, оказался, бедняга, в плену двух лезвиеподобных молодых людей. Джованни вернулся на мгновение и подмигнул мне:
– Уже уверенны?
– Ваша взяла. Это вы – философ.
– О, вы должны подождать ещё немного. Вы недостаточно хорошо меня знаете, чтобы прийти к такому выводу.
Он нагрузил свой поднос и снова исчез.
И тогда кто-то, кого я прежде никогда не видел, вышел на меня из мрака. Это напоминало мумию или зомби – таково было первое непреодолимое впечатление – или нечто, что продолжало ходить после того, как было умерщвлено. Это создание действительно передвигалось, как лунатик или фигуры на экране в замедленной съёмке. Держа в руке стакан, оно перемещалось на цыпочках, отчего его плоские бёдра колыхались с ужасающей загробной похотливостью. Оно скользило бесшумно из-за стоящего в баре гула, который напоминал отдалённый шум ночного моря. Оно поблёскивало в полумраке. Редкие чёрные волосы были густо смазаны фиксатуаром и зачёсаны чёлкой на лоб, ресницы посверкивали от туши, рот алел помадой. Лицо было белым, совершенно бескровным от какого-то крема. От него несло пудрой и напоминающими гардению духами. Рубашка, кокетливо расстёгнутая до пупа, открывала безволосую грудь с серебряным крестом. Эта рубашка была отделана тонкими, как папиросная бумага, фестонами красного, зелёного, оранжевого, жёлтого и голубого цвета, горевшими на свету и создававшими впечатление, что мумия может вот-вот сгинуть в их пламени. Талия была затянута красным поясом, но облегающие брюки были на удивление тусклого серого цвета. На туфлях сверкали пряжки.
Я не был уверен, что он направляется ко мне, но не мог отвести от него глаз. Он остановился передо мной, уперев руку в бедро, смерил меня взглядом с ног до головы и улыбнулся. Пахнуло чесноком. Зубы были гнилые. С содроганием я заметил, что руки у него большие и сильные.
– Eh bien, – сказал он, – il te plaît?[26]
– Comment?[27] – переспросил я.
Я действительно не был уверен, что понял правильно, хотя его дико сверкающие глаза, казалось разглядывавшие что-то занятное внутри моего черепа, не оставляли сомнения в сказанном.
– Он тебе нравится, бармен?
Я не понимал, что отвечать и что делать. Было немыслимо ни ударить его, ни рассердиться. Всё было нереально, и он был нереален. Кроме того, что бы я ни ответил, эти глаза высмеяли бы это. Я произнёс так грубо, как мог:
– А какое вам до этого дело?
– Мне, милый, нет до этого дела. Je m'en fou.[28]
– Тогда, пожалуйста, идите отсюда ко всем чертям.
Он не двинулся с места и снова улыбнулся мне:
– Il est dangereux, tu sais.[29] A для такого, как ты, он очень опасен.
Я посмотрел на него и чуть не спросил, что он имеет в виду.
– Отправляйтесь к чёрту в пекло! – огрызнулся я и повернулся к нему спиной.
– Как бы не так, – сказал он.
Я снова посмотрел на него. Он хохотал, обнажив все свои зубы, а оставалось их не так уж много.
– Нет-нет, я не пойду в пекло, – сказал он, ударив широкой ладонью по кресту на груди. – Но ты, мой милый, будешь, я боюсь, корчиться в очень жарком пламени.