3
В пять часов утра Гийом закрыл за нами двери бара. Улицы были пустынными и серыми. На углу, рядом с баром, уже открыл свою лавку мясник. Его было видно внутри – уже забрызганного кровью, рубящего туши. Большой зелёный парижский автобус прогромыхал мимо, почти пустой, указывая бешено мигающим сигналом, что собирается повернуть. Garçon de café[33] выплеснул воду на тротуар перед своим заведением и согнал её в сточную канаву. В конце длинной, кривой улицы перед нами виднелись деревья бульвара, плетеные стулья, составленные друг на друга перед кафе, и высокий каменный шпиль Сен-Жермен-де-Пре – самый великолепный, как считали мы с Хеллой, шпиль в городе. Улица, пересекавшая place,[34] тянулась с одной стороны до самой Сены, а с другой – извивалась до Монпарнаса. Она носит имя одного авантюриста, посеявшего в Европе то, что пожинают по сей день.[35] Я часто бродил вдоль этой улицы, иногда с Хеллой, по направлению к реке, но чаще без неё по направлению к девицам Монпарнаса. Было это не так давно, но в то утро казалось, что совсем в другой жизни.
Мы направлялись к Les Halles,[36] чтобы позавтракать. Все четверо мы сели в такси, с неприязнью прижавшись друг к другу, что не преминуло вызвать целый поток непристойных шуточек со стороны Жака и Гийома. Их вульгарность была неприятна тем, что острот не получалось и что была она выражением презрения к себе и к другим; она выплёскивалась из них, как гнилая вода. Было очевидно, что они испытывали танталовы муки по поводу меня и Джованни, и это выводило меня из себя. Джованни же откинулся к заднему стеклу и, легонько толкая меня рукой в плечо, давал понять, что скоро мы избавимся от этих стариканов и что брызги этой мутной воды не должны нас беспокоить, поскольку мы всё это легко с себя смоем.
– Смотри, – сказал Джованни, когда мы пересекали реку по мосту, – этот старый блудник Париж так трогателен, когда ворочается в кровати.
Я взглянул за его тяжёлый профиль, серый от усталости и цвета небес над нами. Река набухла и пожелтела. Ничто на ней не двигалось. Пришвартованные баржи стояли вдоль набережных. Остров Сите удалялся от нас, унося на себе тяжесть собора;[37] за ним – призрачно из-за скорости и тумана – проступали крыши жилых домов, мириады крыш с низкими трубами, прекрасными и разноцветными от жемчужного неба. Туман прирос к реке, смягчая очертания этой армии деревьев, смягчая эти камни, пряча странные, штопорообразные аллеи и тупиковые улочки, прирос, как проклятие, к этим людям, спящим под мостами; один из них промелькнул под нами – чёрный и одинокий, бредущий вдоль реки.
– Одни крысы спрятались, – сказал Джованни, – другие теперь выползают наружу.
Он вяло улыбнулся и посмотрел на меня. Неожиданно для меня он взял мою руку и оставил её в своей.
– Тебе не приходилось спать под мостом? – спросил он. – Но, возможно, в вашей стране под мостами мягкие постели и тёплые одеяла?
Я не знал, что делать с рукой. Казалось, лучше не шевелиться.
– Пока нет, – сказал я, – но скоро придётся. Меня хотят вышвырнуть из отеля.
Я сказал это мягко, с улыбкой, желая показать, что знаком с тёмной стороной жизни, что мы с ним равны. Но поскольку он держал мою руку в своей, эти слова прозвучали невыносимо беспомощно, нежно и стыдливо. Однако я не мог сказать уже ничего, чтобы изменить это впечатление: добавить что-то означало бы лишь усилить его. Я освободил свою руку как будто для того, чтобы достать сигарету. Жак дал мне прикурить.
– Где вы живёте? – спросил он Джованни.
– О, далеко, очень далеко отсюда. Это почти уже не Париж.