Снежинки ссыпаются с платка на её ресницы, на пряди чёрных с проседью волос, выбившихся из-под платка. Она очень крепкая, хотя уже немного сгорблена и дышит с одышкой.
– Bonsoir, monsieur. Vous n'êtes pas malade?[83]
– Нет, я здоров. Входите.
Она входит, закрывает за собой дверь и сбрасывает платок на плечи. Я по-прежнему держу стакан в руке, и она отмечает это про себя:
– Eh bien, – говорит она, – tant mieux.[84] Но мы не видели вас уже несколько дней. Вы были всё это время дома?
Она ищет ответа у меня на лице.
Мне неловко и обидно, но сопротивляться её одновременно пытливому и участливому взгляду у меня нет сил.
– Да. Стояла плохая погода.
– Разумеется, ведь это не середина августа. Но вы же не инвалид. Ничего хорошего в сидении дома в одиночестве нет.
– Я уезжаю завтра утром, – говорю я в отчаянии. – Хотите проверить всё по списку?
– Хочу, – отвечает она и извлекает из кармана список всего домашнего добра, который я подписал при вселении. – Это не займёт много времени. Давайте начнём с конца.
Мы отправляемся на кухню. По дороге я ставлю стакан на ночной столик в спальне.
– Это не моё дело, что вы пьёте, – говорит она, не оборачиваясь, но я всё-таки оставляю стакан.
Входим в кухню. Здесь всё подозрительно чисто и прибрано.
– Где же вы ели? – спрашивает она резко. – Мне сказали, что в tabac вас не видели за последние дни. Вы были в городе?
– Да, – отвечаю я в замешательстве, – иногда.
– Пешком, что ли? – продолжает она допрос. – Водитель автобуса тоже вас не видел.
Задавая вопросы, она смотрит не на меня, а в список, отмечая что-то коротким жёлтым карандашом. Я не в состоянии сообразить, что ответить на её издевательский выпад. Я забыл, что в таком местечке почти никакое движение не ускользает от общественного ока и уха.
Она быстро осматривает ванную.
– Я почищу всё до утра, – говорю я.
– Очень надеюсь. Всё было чистенько, когда вы въехали.
Мы идём обратно через кухню. Она не заметила, что не хватает двух стаканов, которые я разбил, но у меня нет сил признаться ей в этом. Оставлю завтра какие-то деньги в буфете. Она включает свет в гостиной. Повсюду разбросаны мои грязные вещи.
– Я всё заберу, – говорю я, пытаясь улыбнуться.
– Вам было достаточно перейти через улицу. Я бы с радостью дала вам что-нибудь поесть. Суп какой-нибудь, что-то питательное. Я всё равно готовлю для мужа. Какая разница – готовить на одного или на двоих?
Меня трогают её слова, но я не знаю, как объяснить ей, как сказать, что мои нервы не выдержали бы напряжения от обеда с ней и с её мужем.
Она разглядывает вышитую подушку.
– Едете к вашей невесте?
Я знаю, что должен солгать, но почему-то не могу этого сделать. Меня пугают её глаза. Я начинаю жалеть, что оставил стакан в спальне.
– Нет, – отвечаю я сухо. – она вернулась в Америку.
– Tiens![85] А вы – остаётесь во Франции?
Она смотрит мне прямо в глаза.
– Пока что.
Я начинаю покрываться потом. Мне приходит в голову, что эта женщина, крестьянка из Италии, должна быть во многом похожа на мать Джованни. Изо всех сил я стараюсь не думать об её отчаянном вопле, стараюсь не видеть того, что отразилось бы в её глазах, если бы она знала, что её сын умрёт сегодня утром, если бы знала, что я сделал с её сыном. Но, разумеется, это не мать Джованни.
– Это нехорошо, неправильно для такого молодого человека, как вы, сидеть одному в пустом доме без женщины.
На мгновение она стала очень грустной. Задумывается о том, что сказать. Я знаю, что ей хочется что-то сказать о Хелле, которую не любила ни она ни какая-либо другая женщина в деревне. Но она выключает свет в гостиной, и мы переходим в большую хозяйскую спальню, где мы с Хеллой спали, но не ту, где я оставил стакан. Здесь тоже всё чисто и прибрано. Она осматривает комнату, потом смотрит на меня и улыбается: