– Вы не пользовались этой комнатой в последнее время.
Я чувствую, что густо краснею. Она начинает хохотать.
– Вы ещё будете счастливы. Вам надо уехать и найти себе другую женщину, хорошую женщину, жениться и завести детей. Вот что вам надо, – говорит она так, будто я возражаю ей, и продолжает, не дожидаясь ответа: – А где ваша maman?[86]
– Она умерла.
– А, – произносит она, поджав губы из сочувствия. – Это грустно. А папа – он тоже умер?
– Нет. Он в Америке.
– Pauvre bambino![87]
Она смотрит мне в лицо. Я стою перед ней совершенно беспомощно и думаю, что, если она не уйдёт скоро, я разражусь рыданием и проклятиями.
– Но вы же не собираетесь просто скитаться по свету, как моряк? Уверена, что это огорчило бы вашу маму. Вы ведь обзаведётесь когда-нибудь своим домом?
– Да, конечно. Когда-нибудь.
Она кладёт свою сильную руку на мою.
– Даже если вы потеряли maman, – что очень грустно! – ваш папа будет так счастлив приласкать ваших bambinos.
Она замолчала. Её чёрные глаза увлажнились. Она смотрела на меня и в то же время куда-то сквозь меня.
– У нас было три сына. Двоих убило на войне. Война унесла и все наши деньги. Обидно, не правда ли, так тяжело работать всю жизнь, чтобы заслужить себе покой на старости лет, и вдруг лишиться всего? Это почти убило моего мужа, и он стал совсем другим с той поры.
И тут я увидел в её глазах не одну лишь проницательность, но и горечь, и боль. Она пожала плечами:
– Эх, что поделаешь? Лучше не думать об этом.
Она улыбнулась.
– Зато наш младший сын, который живёт на севере, приезжал навестить нас два года назад и привозил своего мальчугана. Ему было тогда всего четыре годика. Такой миленький! Его зовут Марио.
Она жестикулировала.
– Это имя моего мужа. Они пробыли у нас дней десять, и мы оба будто помолодели.
Она снова улыбалась.
– Особенно мой муж.
Какое-то время эта улыбка сохраняется у неё на лице. Потом она внезапно спрашивает:
– Вы молитесь?
Я думаю о том, хватит ли мне сил выдержать ещё немного.
– Нет. Не часто.
– Но вы верующий?
Я улыбаюсь. Но снисходительной, как мне того хотелось, эта улыбка не получилась.
– Да.
Не знаю, что выразила моя улыбка, но она её не убедила.
– Вы должны молиться, – сказала она очень строго. – Уверяю вас. Хотя бы коротенькую молитву, время от времени. Зажгите свечку. Если бы не молитвы блаженнейших святых, в этом мире было бы совсем невыносимо жить. Я говорю с вами, – сказала она, слегка приосанившись, – как если бы была вашей maman. Не обижайтесь.
– Я не обижаюсь. Вы очень добры. Очень добры, что так со мной говорите.
Она расплылась в довольной улыбке:
– Мужчины – не только младенцы вроде вас, но и пожилые мужчины – всегда нуждаются в женщине, чтобы услышать всю правду. Les hommes, ils sont impossibles.[88]
Она заулыбалась, заставив и меня улыбнуться лукавству этой универсальной шутки, и выключила свет в хозяйской спальне. Мы снова в коридоре и идём, к счастью, по направлению к моему стакану. В этой спальне, конечно, менее опрятно: свет горит, мой банный халат, книги, грязные носки, несколько немытых стаканов и чашка с остатком вчерашнего кофе – всё разбросано и свалено вперемешку, и простыни на кровати сбиты в комок.
– До утра я всё приведу в порядок, – обещаю я.
– Bien sûr, – вздыхает она. – Вы действительно должны послушаться моего совета, мосьё, и жениться.
От этих слов мы оба неожиданно рассмеялись. Я допил виски.
Почти всё по списку уже проверено. Мы переходим в последнюю комнату – гостиную, где у окна стоит бутылка. Она смотрит сначала на бутылку, потом на меня:
– Вы же напьётесь до утра.
– О нет! Я заберу её завтра с собой.
Она, конечно, понимает, что это неправда. Но лишь пожимает плечами. Затем, после завязывания платка вокруг головы, она вновь становится формальной и даже немного робкой. Теперь, видя, что она собирается уходить, я стараюсь придумать что-нибудь, чтобы её задержать. Когда она перейдёт через улицу, ночь станет чернее и длиннее, чем когда-либо. Есть что-то, что я должен сказать ей, – ей? – но, конечно, это никогда не будет сказано. Я хочу, чтобы меня простили, чтобы она простила меня. Но я не знаю, как определить своё преступление. Это преступление, как ни странно, состоит в том, что я мужчина, и она всё об этом уже знает. Ужасно, что я чувствую себя перед ней голым, как мужающий мальчик перед своей матерью.
Она протягивает руку. Я жму её, неуклюже.