— Скажи мне, дитя мое, — спросил он, мягко касаясь пальцами ее подбородка и взглядывая ей в глаза, — что ты думаешь о замужестве?
— О каком замужестве ты говоришь, папа?
— Ну, что бы ты сказала, если бы тебе сделал предложение один из самых знатных и благороднейших людей Пизы?
— Но… папа, я еще не думала о этом. Мне кажется, что лучше быть твоей дочерью, чем женою благороднейшего из дворян.
— Ну полно, полно, дитя, не буду испытывать твою скромность. Видит Бог, хоть это и лучшее из достоинств, которыми он одарил женщин, мы еще вернемся к разговору о твоем замужестве. Завтра, когда ты увидишь своего обожателя, я думаю, твоя роза сбросит шипы, и надеюсь, что в сердце твое войдет радость, как входит она в сердце жаворонка, поющего майским утром. А твой жених… Ну, спокойной ночи, спокойной ночи, — проговорил он, внезапно прервав поток красноречия, когда увидел, как мало внимания уделяет Маддалена его словам. Поцеловав ее в щеку, которая ярко зарделась при упоминании о завтрашнем дне и неизвестном претенденте на ее руку, он еще раз пожелал ей спокойной ночи и вышел из залы, оставив одну.
Следующим утром Ланфранчи был в доме своего нового друга. Джакопо принял его с отменным радушием. Маддалена, грустная, стояла в гостиной и смотрела в окно. Перед взором ее расстилались окутанные серым туманом лоскутные заплаты виноградников и полей. Постепенно вытягиваясь и истончаясь у горизонта, они змеистой лентой уводили взгляд вдаль, к голубеющим в дымке башням Апеннин.
Спокойная, как пейзаж за окном, даже слишком спокойная, девушка не выразила никаких чувств, увидев обещанного жениха. Но это была лишь видимость, а внутри — внутри бушевал пожар. Ланфранчи, хотя и был человеком светским и хорошо владел собой, выглядел заметно растерянным, встретив такой холодный прием со стороны Маддалены.
Это был мужчина примерно тридцати лет от роду, довольно приятной наружности, с необычайно густыми, черными бровями, из-под которых выглядывали серые, пронзительные глаза. Выражение их, теперь отчасти смягченное, менее всего указывало на кротость характера их обладателя. Шелковый зеленый камзол, отделанный золотым шитьем, ладно облегал его крепкую фигуру; в руке он держал круглую шляпу, тоже зеленого цвета, украшенную орлиным пером.
Воображая, что гость, стесненный его присутствием, не смеет открыть своих чувств, Джакопо неслышно вышел и… — Боже! — куда подевались смущение и светский лоск сиятельного поклонника?
Бросив на Маддалену взгляд, исполненный сладострастного желания, он жадно схватил ее руку и попытался привлечь к себе. Клятвы, заверения мутным потоком сыпались с его языка. Вздрогнув от неожиданности, Маддалена отступила на шаг и негодующе оглядела нахального ухажера.
— Бесчестно, синьор, оскорблять дочь человека, открывшего вам свой дом, — с этими словами она покинула комнату, оставив пристыженного Ланфранчи наедине с неприятными размышлениями.
Вид олимпийской мудрости, снизошедшей до грешных смертных, имел Джакопо, вернувшийся после отсутствия в залу. Поэтому трудно сказать, о чем он подумал, застав своего будущего зятя слегка окаменевшим. Пока он терпеливо ждал, предпочитая не заводить разговор первым, Ланфранчи снова обрел дар речи, но все, что смог вымолвить, было — «адью»; после этого он молча направился к дверям. Напрасно Джакопо уговаривал гостя повременить и остаться; он ушел, пообещав зайти завтра утром.
Наступило утро, и злополучный поклонник опять переступил порог. Но этот день принес ему еще меньше, нежели вчерашний. Маддалена была непреклонна и ни на минуту не оставила своих покоев. Уверенность, что отец не захочет брака против ее воли, придавала ей сил, теперь так необходимых ее сердцу.
А что же Боржиано? Нелепый вопрос; кто может воспрепятствовать любви — их встречи были так же часты и восхитительны, как и раньше. Ночная тишина и лунный свет были свидетелями их прогулок по берегу отблескивавшей в неверных лучах реки. Спускавшийся к воде сад укрывал своей сенью бродивших его тропинками влюбленных. Нередко новый день заставал их сидящими на берегу потока. Рассветный час, час любви и обновления, когда мерцание скалистых вершин Каррары соперничает с блеском мраморных плит Пизы, когда шепот перекатывающихся у горизонта зеленых вод Тосканского моря заглушает пение просыпающихся в кронах птиц, — этот час дарил мало радости влюбленным, ибо он предвещал разлуку.
Между тем в мире произошли роковые перемены. Войска Шарля VIII, короля Франции, вторглись в италийские пределы и неуклонно продвигались на юг, сея страх и смятение. Руины, дымящиеся развалины городов уже отчетливо виделись их защитникам — неумолимые и жестокие, воины Шарля форсировали альпийскую цепь.