Такой пустяковый подарок! Громкий шепот пробежал по комнате, ему вслед поспешил сдержанный смех. Несколько тонких и язвительных замечаний, блистательных каламбуров и скользких намеков, замечательных по своему действию освежать застоявшуюся атмосферу торжественных и, увы, необходимых обрядов, развлекли гостей и придали собранию блеска. Но так как рыцарь и Матильда хранили молчание, то все разговоры сами по себе стихли, и естественное человеческое любопытство принуждено было удовольствоваться одними догадками и предположениями. Никто более не видел незнакомку, и никто не мог сказать, каким же образом ока исчезла из замка. На Зигфрида она произвела неотразимое впечатление, и он терялся в догадках и изводил себя вопросами: кто была эта леди под воздушной вуалью и откуда она; может быть, ее имя хранило ужасную тайну и потому она не хотела открыть себя? Как ни был он измучен сомнениями, но страх падения перед слабой женщиной и нерушимая святость рыцарского слова запечатали его язык. И все же, в минуты супружеской близости, вопрос: «Скажи, дорогая, кто была эта леди под воздушной вуалью?» — часто готов был соскользнуть с языка. Обольщенный хитростью своего ума и податливостью женского сердца, природа которого менее всего способна хранить секреты, как ситечко — удержать воду, надеялся он удовлетворить свое любопытство нежной лаской и обхождением. Однако на этот раз он промахнулся в своих ожиданиях: его жена не обмолвилась ему ни единым словом о своей тайне; она глубоко спрятала ее в своем сердце — с не меньшей тщательностью, чем мускатный орех в ларец с драгоценностями.
Еще до того, как девочка выросла из своих помочей, пророчество нимфы относительно ее нежной матери осуществилось; она занемогла и умерла так внезапно, что даже не имела достаточно времени позаботиться о мускатном орехе и уж совсем не могла распорядиться этим подарком для пользы маленькой Матильды, как наказывала ей ее покровительница. Зигфрид же, по несчастью, находился на турнире в Аугсбурге. И в то самое время, когда в его доме совершалось ужасное горе, он с весельем в сердце возвращался домой, празднуя свою победу и радуясь почетному призу, который он получил из рук самого императора Фредерика. Как только карлик на смотровой башне увидел приближающийся эскорт своего господина, он, по обыкновению, затрубил в свой горн, извещая население замка о прибытии доблестного рыцаря; но сейчас голос его горна не звучал, как прежде, светло и весело, подобно утреннему лучу, он был мрачен и тускл, как завывание осеннего ветра. От звука печального горна заныло сердце у рыцаря, потемнела душа, словно туча навалилась на грудь, застя солнце дурными предчувствиями. Тяжко вздохнул он: «О, как больно мне слышать эти скорбные звуки, словно крик воронья, провозвестников смерти. Хансель, Хансель, не мучь мое сердце напрасно!» Онемело войско рыцаря, нахмурились лица. Наконец взял один из них слово: «Видел, с левой руки черный ворон над нами кружил, знак дурной! Да помогут нам небеса!» И тогда дал рыцарь шпоры коню; и галопом помчалось по вересковой пустоши войско его, только искры летели из-под копыт. Подъемный мост был опущен, ворота открыты. Бросил Зигфрид нетерпеливый взгляд во двор замка и увидел перед дверями дома зажженный фонарь, траурное полотнище и плачущих людей. Они только что положили Матильду на похоронные дроги; у ее головы сидели две старшие дочери, закутанные в траурный креп, и, низко опустив головы, проливали потоки слез над телом своей матери. Самая юная сидела у ног; она была еще так мала, что не могла чувствовать тяжести своей утраты; она с детской непосредственностью вынимала из гроба цветок за цветком, которые устилали тело усопшей, и обрывала им лепестки. Ноги Зигфрида подкосились, крепкое тело его не выдержало вида своего несчастья, он рухнул на землю и громко зарыдал, потом подполз к охладевшей жене своей и принялся дрожащими губами покрывать ее лице поцелуями. Долго он увлажнял горькими слезами прах возлюбленной жены своей, долго прижимался к хладному телу, стараясь согреть его горячим своим дыханием, но всякому безумству рано или поздно приходит конец; поднялся он на ноги, облачился в траурные одежды, натянул шляпу на глаза и, предавшись размышлениям о своем несчастии, занял место у похоронных дрог.