Тем временем музыка сменилась. Название новой мелодии я не знал, скажу только, что она резко ускорилась, словно слепой почуял одобрение своей слушательницы. Вдруг руки девушки сделали неуловимое движение и подхватили пышные черные юбки. Я увидел прелестную ножку, изящно и дорого обутую. Носок башмачка начал постукивать в такт мелодии, и не успел я глазом моргнуть, как эта девушка, по виду принадлежавшая к самому чопорному слою общества, вдруг пустилась в пляс!
Сознаюсь, поначалу я даже глазам своим не поверил. Конечно, от Сальваторе Андреича я был наслышан о пылком нраве италианских красавиц, но пребывал в убеждении, что это касаемо лишь миланок, венецианок и флорентиек, а также жительниц южных краев этой страны. Римлянки же отличаются необычайной сдержанностью, да и не может быть иначе в Папской республике! Доселе я встречал только опущенные долу очи и самое постное выражение хорошеньких лиц. И вдруг увидать такое!
В первую минуту я просто изумился, однако тотчас же на смену пришло искреннее восхищение. Это было не просто неумелое приплясывание, на кое горазд кто угодно, – девушка танцевала грубый народный танец с поразительной грацией. Каждое ее движение было враз утонченным и на диво естественным. Мнилось, вот эти взмахи рук, кокетливые переборы ножками, поклоны, повороты головы, прыжки и легкие метания то вправо, то влево являются неким подобием человеческой речи и заменяют прекрасной танцовщице обычные слова.
Чудилось, она решила поведать мне историю своей жизни. Вот одиночество страстной, горделивой и замкнутой натуры, вот затворничество, к которому ее принуждают. Птица в тесной клетке, где ей негде расправить крылья. Но вот нетерпение молодого сердца, которое жаждет воли, берет верх над осторожностью и благоразумием. Путы сорваны, клетка опрокинута, птица воспарила в небеса! Свободный полет ее танца был настолько трогателен, что у меня замерло сердце и все поплыло в глазах. С удивлением я обнаружил, что они затянуты слезами…
Торопливо смахнув слезы, я в первую минуту оторопел. Не одного меня поразил сей прелестный монолог! Суровая дуэнья уже топталась рядом на своих коротеньких ножках, поворачиваясь довольно-таки неуклюже, с ошалелым выражением лица, как бы не вполне понимая, что делает и какая сила заставляет ее плясать. Какой-то важный синьор в синих стеклах, должно быть, прикрывавших больные глаза, перебирал ногами с устрашающим проворством. Молодой человек, по виду конюх, ведший на поводу нагруженного мула и остановившийся поправить съехавшие вьюки, отбросил их в сторону и тоже начал плясать! Служанка, шедшая с сосудом воды на голове, сунула его куда-то и присоединилась к танцующим. Говоря коротко, через несколько минут вокруг слепого плясали уже тринадцать человек, и в их числе… увы, признаюсь со вздохом, в их числе был я!
Отродясь не находил в себе подобных склонностей и на батюшкины пристрастия к музыке и балету взирал со снисходительной насмешкою. А тут словно бы поветрие26 некое на меня нанесло, как и на всех прочих, от заразительных движений молоденькой красавицы! В жизни не знал я этой пляски, однако было такое чувство, словно проделывал эти легкие движения с самого детства.
Ежели кто из нас, невольных плясунов, что-то вытанцовывал не так, девушка поправляла с необидным, счастливым смехом, выкликая:
– Pas marche, pas eleve, pas glisse, pas chasse, стремительный галоп вправо, влево, кружимся!
Я в очередной раз изумился. Названия фигур были мне известны: чай, не единожды наблюдал, как Сальваторе Андреевич дрессирует наших деревенских граций, однако откуда мог конюх знать, что pas glisse – скользящие шаги, почему служанке было ведомо, что pas eleve – шаги вбок, с подъемом, и каким же образом тучный синьор в синих стеклышках мог заподозрить, что pas chasse – это двойной скользящий подбивающий шаг? Речь-то велась не по-италиански, а по-французски! Или сия легконогая красавица и впрямь могла заставить нас понимать не токмо слова свои, но и мысли?! На каждого взирала она с одобрением, каждому улыбалась. На меня тоже упал солнечный луч ее улыбки, и темный, но в то же время ясный взор коснулся моих глаз.
Не могу передать, что в это мгновение со мной сделалось! Казалось, между нами протянулась некая странная нить и опутала меня всего, и так странно, так блаженно сделалось на сердце! Я бы сейчас отдал жизнь за то, чтобы вечно смотреть в эти странные, колдовские глаза, я повлекся к ней, словно бы на невидимой привязи, но…
Но проклятущий слепой то ли устал, то ли счел, что за старания свои получил слишком малую плату. Да и то сказать – плясуны о нем вовсе забыли, я тоже, к стыду своему признаюсь.
Словом, он перестал играть.
Девушка мгновенно очнулась и опустила ресницы, словно опустила занавес над последней сценой. Все с недоумением озирались, как бы пробудившись от сна. Казалось, никто не мог сказать, что он здесь только что делал. Важный синьор степенно поправил свои синие стеклышки и удалился, одергивая полы. Конюх бросился к мулу и принялся ощупывать поклажу, подозрительно оглядываясь по сторонам, словно не в силах поверить, что ничего не лишился из своего столь небрежно брошенного имущества. Служаночка подхватила забытый кувшин и опрометью кинулась бежать, мелькая голыми пятками. Вообще все как-то очень быстро и смущенно разошлись.
Очнулась и дуэнья, вновь надев на себя личину благопристойности. Она подхватила под руку прекрасную девушку и повлекла ее за собой. Та даже не успела поправить кружевную косынку, прикрывающую волосы. И я не успел проститься с ней – хотя бы взглядом. Только поймал мельком удивительную улыбку, все еще блуждающую на губах. Сон, от коего мы были столь грубо пробуждены, еще продолжал сниться этой очарованной душе…
Площадь перед фонтаном опустела. Ветер играл водяными струями, а слепой удивленно поворачивал голову, как бы силясь своими незрячими глазами разглядеть, что произошло. Ну да, он ведь ничего не видел, ничего не понял… Я подошел к нему и положил в мятую шляпу сколько-то лир, не помню точно, сколько было в кармане. Надеюсь, ему хватит надолго.
Belta folgorante, как говорят итальянцы. Ослепительная красота. О да, тысячу раз да!
Одна из фресок Микеланджело на потолке Сикстинской капеллы называется «Сотворение светил и растений». Боги Рима! Господи! Не это ли сейчас происходит со мной? Я вдруг понял, что означала загадочная полуулыбка на устах моей танцующей незнакомки. Я понял, о чем она думала, когда танцевала, о чем был ее танец. Я понял, какая сила заставила птицу вылететь из клетки!
Эта сила была – любовь. Она влюблена! В кого же?
Я не знаю этого и не узнаю никогда. Я не знаю даже, как ее зовут.
Глава 10
СЛОУ ЭНД КВИК, КВИК
Россия, Нижний Новгород, ноябрь 2000 года
– Матерь божия! Это не студия, это получается клуб инвалидов детства! – раздраженно выкрикнула Майя и повернулась к Сергею: – Давай ты поведи, я охрипла. – Но тут же, не дав ему слова сказать, снова завелась: – Вы забыли, что это свинговый танец! Где правая точка, где левая точка? Вы не достигаете высоты! Почувствуем музыку, которая играет! Медленный вальс танцуем, а не вот это!
Она сердито затопала, чуть ли не вприсядку.
– Сергей! Танцуем! Все смотрят на нас! И р-раз, два, три!
Полетели по залу. Сергей ощущал сильную, такую знакомую руку Майи на своем плече, и, как всегда, ему казалось, что не он ведет танец, а она напористо поворачивает его то вправо, то влево, одновременно нажимая ладонью на его ладонь. Она – гончар, он – глина. Так было всегда, сколько он себя помнит, – уже одиннадцать лет Майя его лепит, ваяет, делает и заново переделывает.
«Это мой приемный сын, только я в жизни бы не хотела иметь такого сына!» – шутливо представляет она его своим подругам. Честное слово, родная мать не обращается с Сережей столь властно и безапелляционно. И безнадежны все попытки вырваться из-под этой нежной, любящей, пылкой, но такой деспотичной власти. Да и надо ли? Штука в том, что Майя его с радостью отпустит, как птицу с ладони, чуть только забрезжит что-то для него настоящее, реальное, когда мелькнет впереди хоть тень грядущего успеха, за который надо будет побороться. Но пока… ничего в волнах не видно, как поется в старинной песне, которую так любит отец.