А Бог настолько обуян жаждой родить сына, что не пожалел ни жену Иосифа с семью детьми, ни самого Иосифа, ни девственницу, ни священника, которому в любом случае пришлось бы объяснить возросший интерес к пузу Богородицы.
И вот, наконец, по истечении шестнадцати лет, возвращается.
И тут же все его семеро детей, брошенные папочкой, вдруг начинают пылать отчей привязанностью и к папе, и к мачехе, следуя за нею повсюду, пытаясь урезонить сводного братца, причем, ни один, ни два, как было бы по просьбе престарелого родителя, а все семеро:
«Когда же Он еще говорил к народу, Матерь и братья Его стояли вне [дома], желая говорить с Ним. И некто сказал Ему: вот Матерь Твоя и братья Твои стоят вне, желая говорить с Тобою. Он же сказал в ответ говорившему: кто Матерь Моя? и кто братья Мои? И, указав рукою Своею на учеников Своих, сказал: вот матерь Моя и братья Мои;»
И что это за вознесение, если Иоанн – любимый племянник Йеси, внезапно заканчивает повесть, выдавая болезнь воспаленного мозга, что жил дядя Йеся еще долго и счастливо, и столько чудес сотворил, что ни в одну книгу не уложить…
Борзеевич тяжело вздохнул, рассматривая рукопись с рисунком.
– В храмах, Манька, в то время лежали многие книги, которые имел право взять любой человек, и любой мог прийти и высказать все, что думал. Там собирались книжники, пророки, порицатели, маги, проповедники и учителя всех мастей, ровно, как и имеющие товар, которые подзаряжали одухотворенных и желающих одухотвориться пищей и питьем. А священники расставляли сети мошенникам, обнаруживая нутро их перед народом, подавляя интеллектуально. И Йеся с апостолами там начинали паству собирать – и никто им рты не затыкал, пока не вскрывались тайные дела, такие как смерть Анании и Сапфиры, которые лишились всего, что имели.
– Если бы, Манька, все это произошло на твоих глазах, история показалась бы тебе до неприличия нелицеприятной, но разве мало народа идут вслед этих сомнительных пророков, которые тешат народ надеждами, обирая до нитки? Можно сказать, это была первая пирамида, которая подкрепила свою живучесть наложением эпитамии, открывая человека и обращаясь к нему от души. И не нашлось ни одного, который бы смог раскрыть обман. Когда к человеку обращаются с Зовом, он не слышит ни мать, ни отца, ни родственников, а только Благодетеля, который для него как Бог. В конце концов, за использование знаний таким образом, Йесю казнили, как неизлечимого вампира, который многим успел отрезать голову. Согласно закону: «Убей пророка, если он покушается на твою внутренность и на внутренность твоего ближнего и говорит от Моего имени то, что я не повелевал ему». Крещение огнем, когда над сознанием человека встал Святой Дух – это и есть покушение на внутренность человека. Человек перестал быть Богом в своей земле, как я в своей, и разделился с ближним своим, лишившись ребра своего.
Разве Бог говорил с Йесей?
О чем? Когда?
Но мытари, которые не имели ни образования, ни средств, чтобы подняться другим способом, уже не мыслят себе другой жизни.
Возьми Луку – кто такой? Был сотрудником Павла, лично никогда не знал Йесю (собственно, как и Павел). Как он может свидетельствовать? А кто такой Павел, он же Савл? Он же боец, который вдруг услышал голос с неба: «Савл, Савл, трудно тебе идти против рожна?!»
Да загляни в любую психбольницу, и увидишь, сколько людей, узревших вампира в небе, пребывают в том же состоянии. Что теперь, слушать всех?
Вот ты, свидетель на суде, как скажешь: «я вышла и увидела, как два дегенерата пристают к девушке», или: «Манька вышла и увидела, как два дегенерата пристают к девушке»?
– Ну, «я», – угрюмо согласилась Манька.
– А перечитай-ка Писание, где тот свидетель, который бы сказал, что он был там в то время… И получается, нет ни одного свидетеля. Лжецы и обманщики. Хуже, объединившиеся родственники, которые расставляли сети людям, улавливая их и выманивая имущество. Автор легко повторил мои слова от своего имени, и получилось, что истина повернулась на сто восемьдесят градусов. Только его пощупать можно, а я объект несколько удаленный. Спасители, в качестве посредников, оказались очень удобными: пришел, поплакал, получил индульгенцию. И ни миллионы сгоревших заживо, ни миллионы похороненных заживо, ни нищета, ни голод, ни болезни не могут образумить народ, который решил стать мертвечиной.