- Да уж нет-с... Не чепуха-с... - протянул лениво. - Вот уже и Церковь наша восстает. Иерархия. А это - не шутка-с... Архимандрит Виталий1, глава Почаевской Лавры, сообщил, что евреи ему угрожают убийством - за помощь крестьянам в отражении засилья. Об этом все газеты пишут!
- Раздувают. И не все.
- А слова Преподобного? "Пусть тогда пролитою моею кровью смоется жидовская болячка с России, пусть очистится Святая гора от облепивших ее пархатых пиявок!"
- Будет вам... Часть Святой церкви нашей - традиционно так настроена. Больные везде имеются... Спокойной ночи.
Прибытие в Витебск проспали. Когда выползли, зевая, из сладкого дорожного сна, - поезд уже стоял у перрона.
- Какое же это удобство - железная дорога! - воскликнул Мищук. - К ночи будем у Кыиви, как сказал бы господин Шавченок. Завтракать?
Перекусили в вокзальном ресторане - белой рыбкой и пирогом с вишневым вареньем, напились крепкого чаю. Евдокимову показалось, что в глубине зала сидит за столиком, заткнув салфетку за воротник, вчерашний скользкий попутчик. "Ну и черт с ним..." - подумал лениво.
Более никаких приключений не случилось, долгожданный третий звонок вытянул состав из-под стеклянной изогнутой крыши, и вот уже замелькали обветшалые деревеньки... Сидели, облокотившись, у окна, словно две деревянные статуи из древнего храма, говорить не хотелось, слишком много было сказано накануне. Не заметили, как вновь погрузились в сон, и очнулись уже вечером, когда мягкий сумрак полз за окном, на глазах густея, превращаясь в безысходную ночь.
- Вот что... - начал Евдокимов, - я хочу вам сказать, что в городе у меня специальная миссия. Мне нужна опора, к своим я не смогу обратиться, таково условие. Что скажете?
Мищук задумался.
- Надеюсь, не подвербовываете? Этого нельзя, мы оба знаем.
Покачал головой:
- Я обращаюсь к вашим чувствам порядочного человека. Говорю искренне: я почувствовал к вам симпатию.
Мищук улыбнулся:
- Почти объяснение в любви. Хорошо... В рамках обозначенного вами чувства - можете на меня рассчитывать.
Замелькали огни, поезд въехал на длинный мост и застучал по-особенному, Мищук приник к стеклу:
- Днепр под нами... А вон там, впереди, видите? Это колокольни Лавры...
Как он разглядел? Евдокимов не видел ровным счетом ничего. Но уже светало...
На вокзале распрощались.
- Меня найти несложно, - сказал Мищук, пожимая протянутую руку попутчика и теперь уже сотоварища. - Вас где искать - если что? Советую гостиницу "Древняя Русь" - уютная, тихая, Богдан, москальский запроданець, из окна виден, это на Софиевской, извозчик довезет. Только не переплачивайте с петербургским размахом: здесь одноконный извозчик шестьдесят копеек в час стоит, ну, дадите рубль, сдачи не потребуете - ко всеобщему удовольствию!
Евгений Анатольевич уважительно покачал головой:
- Однако... Узнаю Сыскную полицию...
- Долг службы. Я Киев целый месяц в поту, можно сказать, изучал. Не могу же я в первый день службы спросить: "А где тут, господа, Плоский участок? Или "Косой капонир"?" Улыбки подчиненных, иронические, конечно, не доводят начальство до добра. Желаю здравствовать, сударь, мне было приятно с вами, - помахал котелком и исчез...
Евдокимов вышел на привокзальную площадь. В городе еще лежал снег мартовский, ноздреватый, синий, однако заметно надвигалась весна; после Петербурга, северного, заснеженного, холодного, здесь властвовал юг: уже видны были набухающие почки на каштанах, появились пальто без меховых воротников, а зимние шапки сменились шляпами и шляпками - дамы отличались от простолюдинок и одеждой, и статью, и плывущей походкой; в столице обреталось куда как больше народа, и сословная разница стушевывалась, а может быть, "простых" было больше и среди них терялись "верхние"? Толпа везде одинаковая, но здесь хорошо одетые люди были наособицу. "Надобно запомнить... - подумал. - И не светиться".
Велел извозчику на Софиевскую ехать медленно и дальним путем.
- Желаете полюбоваться? - обрадовался бородач. - И то! К нам со всего мира ездиют! К нам сам Первозванный Андрей пожаловал! И вопче: тихо у нас, мирно, любовь да совет. У вас, там - поди склока идет?
- Идет... - вздохнул. - Что в городе? Чем огорчишь?
- Саперы некогда выступили, так их постреляли, а так - тихо. Вы по делу или так?
- Я из газеты.
- Вот и слава богу! Я у вашей гостиницы и стою! Милости, значит, просим!
И вот уютный номер с умывальником и даже унитазом, сквозь чисто вымытое стекло - колокольня и купола: Святая София - четвертое лицо Бога. Есть ли у нас, русских, софийность, мудрость божественная? Вот, Волынский отрицает: ненавистные-де... Друг друга едим и тем сыты бываем. Ай-я-яй, Евгений Анатольевич, как не стыдно... Подобные мысли в голове держать. Сказано: избранные мы. Евреи - те как бы ложно. А мы - по-настоящему. От Господа. Перевел взгляд - Хмельницкий скачет. С булавой. Это знак великой власти. Этой властью привел Украйну к России. Скоро триста лет тому... Однако - "Запроданець". Продал "вильну неньку" за тридцать сребреников. Одни рады. Другие горюют. Кто прав?
...Колокольный звон из-за окна отвлек от раздражающих, горьких мыслей. Вдруг понял: от бессилия. Что делать? Программы нет, и оттого скорбное уныние. Невозможно просто так сидеть и ждать - неизвестно чего. Надобно предвосхитить. И, бог даст, - предотвратить. Это странное предположение вызвало усмешку. На пустом месте сделать нельзя ничего. Ни-че-го...
Утром, за завтраком (скушал стерлядку, "фри" с малосольными огурчиками и маринованными грибками, самый большой с ноготок - вкусная еда не была страстью, привычкой скорее) осенило: надобно выйти в город и пешком прошагать как бы по туго натянутой ниточке- где-то глубоко-глубоко, так что и определить невозможно, тлел крохотный огонек путеводный или струна звенела и звала за собой. И, подчиняясь странному зову, встал, велел записать завтрак на счет и двинулся куда глаза глядят (так казалось). Поначалу ноги привели к Богдану, восхитился - какая прекрасная надпись: "Единая и неделимая Россия"! Однако куда же скачет сей гордый конь? Где север, где юг - черт разберет, но Москва, получается, за спиной всадника? Он не к ней, от нее скачет. Господи, какой грустный обман... Но - мимо, здесь нет магнитов, они где-то там, впереди: ноги сами идут, будто знают дорогу, будто выхожено здесь вдоль и поперек... И вот уже видна белая трехглавая часовня в створе длинного цепного моста, плавные изгибы подвесок теряются в размытом мареве, и вода, вода... Днепр, должно быть...
"Однако красиво..." - замер в немом восхищении, это было похоже... Нет. Это было самобытно, трогательно и прекрасно, даже слезы навернулись. Но жизнь - обыкновенная, серая - торжествовала и здесь: шли люди, по большей части бедно одетые, прозвенел трамвай, в нем тоже не заметил достатка. Догадался: там, на другой стороне, в низеньких домиках обретается нищета... И вдруг снова услышал, явственно, звучно: "Иди. Иди... Иди". "Куда?" - хотел спросить, но не спросил и шагнул в темную, с россыпью множества свечей, часовню. Святого на иконе узнал сразу: Николай угодник. Сразу же произнес слова, которые давным-давно забыл, и вот, оказывается, они на устах: "Отче священноначальниче Николае, моли Христа Бога спастися душам нашим..." Постепенно глаза привыкли к сумраку, осмотрелся - ощущение странности нарастало. Перекрестившись, уже хотел уходить, как вдруг заметил мальчика в белой рубахе, со свечой в руке. Опустив голову, ребенок молился. Но слов не слышно было.
Что заставило подойти, заговорить? Не знал... Позже, когда оказался в самой гуще событий, часто задавал себе этот вопрос: что заставило? Но ответа так и не нашел... Между тем мальчик повернул русую голову в сторону Евгения Анатольевича; лицо у него было бледное, большие глаза влажно темнели, бесцветные, словно обескровленные губы шевелились едва заметно было такое впечатление, что мальчик хочет что-то сказать - и то ли не решается, то ли боится.