– Вот именно, – смеялась мне карими глазами с длиннющими ресницами Цапля, – тогда зачем мыть сковородку?
У меня не было ответа. Своим взглядом она могла вить из меня веревки.
Я быстро начистил картошки и отправил ее жариться на заслуженную сковороду. Вскоре кухню заполнил неземной аромат; содержимое сковороды стало золотистым.
– Кушать подано, идите жрать, пожалуйста! – проорал я, высовываясь в коридор.
***
– Спишь?
– Что, Цаплёнок?
– Картошка твоя какая вкусная была.
– Головка не бо-бо?
– Не-а.
– Как же вы так – без закуси?
– Как-как… Дерюгина принесла. Хотели сначала по маленькой, а вышло по большенькой… Ты не сердишься?
– На что?
– Что мы нажрались.
– Так ведь вы девчонки-то уже большие.
– Ну да. Но ты все равно прости, если что.
– Если что, прощаю.
– Понимаешь, я Дерюгиной никогда отказать не могу. Мы с ней как сестры. Двадцать два года уже.
– Получается, вас – три сестры?
– Это как?
– Ну, ты, Зойка и Дерюгина.
– Нет. Две.
– Не понял.
– Две. Я и Дерюгина.
– А Зойка?
– А Зойка – говнюшка.
– За что ты ее так?
– За всё. За всё хорошее. Сигарету прикури, пожалуйста.
Луна выпорхнула из-за клубистых туч, нарисовав в неверной темноте цаплино лицо невероятно бледным, а вместо глаз нарисовав два колодца.
– На, – затянувшись сам, протянул я сигарету Цапле.
Сигаретный огонек, пыхнув, коротко бросил на цаплино лицо багровый отсвет огня преисподней.
– Папа с матерью всегда цапались, сколько себя помню. Потом хотели разводиться. Потом Зойка родилась – мне десять было. Мать ее родила и тут же увезла к своей матери в Куйбышев. Она там три года жила.
– Почему?
– А хрен знает. Короче, сбагрила она ее. Хорошо, не в детдом. Потом, через три года, говорит – поеду за твоей сестрой. Единоутробной. Ну, я так обрадовалась! Кровать купили двухъярусную. Я всех своих кукол в порядок привела. Платья им стирала, гладила! Сервант игрушечный с игрушечной посудой пошли с папой купили. Я посуду расставила, значит, игровой уголок сделала. Кукол рассадила. Жду, места себе не нахожу. Как же, сейчас сестра приедет! Через несколько дней заявляется мать с Зойкой. Эта – мелкая, тощая, сопливая, какая-то забитая. Я к ней, она за материн подол, отворачивается, дичится. Я ей говорю – Зоя, я Юля, сестра твоя, пойдем, я тебе кукольную комнату сделала! Ну, пошли. Она сначала молча сидела, смотрела. Потом осмелела, встала, стала кукол трогать. Я обрадовалась. Мать мне говорит: выйди, не смущай ее, видишь, не обвыкся еще ребенок на новом месте. Ну, я вышла. Захожу потом – а эта все пораскидала, так еще хуже того! Нашла у меня в столе канцелярские ножницы, и куклам волосы пообкорнала! Я глядь – а куклы все лысые. Села я посреди комнаты и заплакала…
– Веселая история.
– Вот так с самого начала и пошло. Зойка с матерью, а я с папой. Папа всё нас с Зойкой мирить пытался, да потом и он рукой махнул. А теперь они с матерью в разводе. Чужая Зойка мне. Дерюгина – другое дело. Как родная сестра.
– А с Дерюгиной ты как умудрилась? С песочницы?
– Не. Там всё веселее. Мы в одном доме жили, но в песочнице не общались. Когда в первый класс пошли, за разными партами сидели. Однажды весной первого класса приходит Дерюгина в школу – такая, на лицо вся зеленая. Посереди урока в туалет у учительши отпросилась. Пять минут – нет. Десять – нет. Тут звонок с урока. Ну, я шасть в туалет. А она там, в кабинке сидит, заперлась. И выйти не может.
– Что, обмочилась?
– Хуже.
– А ты чего?
– Ну, я чего – домой побежала, платье какое было под рукой, схватила, трусы, колготки. Прибежала обратно. Отмыли мы Дерюгину, я ее домой отвела. Ее по дороге еще и вырвало. Скорую вызвали, ее в больницу увезли. Острое отравление. Я к ней в больницу ходила.
– Как тебя такую маленькую пускали?
– Так я с папой же. С ложечки ее кормили. Вот с тех пор…
– А потом чего?
– А потом ничего. Она восемь классов закончила, в техникум. Я десять – тоже в техникум. Мы с ней такие.
– Какие?
– Непритязательные. Без верхнего образования.
– Цапля, меня твое образование не парит.
– Знаешь, Стеша, меня тоже. А теперь мать с папой в разводе. Мать с Зойкой в материной квартире живут, а мы тут остались…
Воскресным днем гуляли берегом Останкинского пруда. От берега до берега по лежалому снегу, по насту, кто-то широкой снегоуборочной лопатой вывел нехорошее слово. Давились недоваренными залипушными пончиками в кафешке на трамвайном кругу, горячей сладкой цикориевой бурдой запивая. Валялись в сугробах в Останкинском парке. В подъезде пили противное «Киндзмараули» из горла. Целовались до одури в темном зале «Космоса».