Мои субботы и воскресенья проходили – с утра и до вечера – в «Ленинке». Она работала по выходным. И туда пускали со своими ксерокопиями. Я брал с собой из дома пачку новых статей. Брал такую же пачку черновиков-обороток, чтобы не тратить лишних денег на бумагу. И сидел, как проклятый, пришпиленный к стулу, с перерывом лишь на сосиски с горошком в дрянном, но помпезном буфете – строчил новые рефераты для отдачи через неделю: те, что предстояло перепечатывать в среду, четверг и пятницу. А те, что следовало отдать волчице Серафиме во вторник, были уже готовы и ждали своей участи дома.
У меня оставался единственный выходной – вечер понедельника. На дежурствах было не до рефератов, и после любого дежурства в такие недели вечер понедельника превращался из выходного в обыкновенный каторжный.
Реферирование удваивало мою зарплату, а иногда приносило больше, чем врачебная ставка. Так было всегда. Всегда, пока не появилась Цапля. Теперь в пятницы, субботы и воскресенья я больше не батрачил. Я жил.
Мысли о Цапле занимали все мое время. Мне стало не до бумаг. Но готовые «хвосты» нужно было сдать – я обещал Серафиме Самойловне, и подвести ее нельзя было никак. Сегодняшним утром я собирался заняться именно этим. Сразу после тарахтения будильника, ванной и завтрака. Наверное, мне оставалось полчаса сна.
– Спишь, – глухо сказала над ухом мать. Я открыл глаза. Мать стояла рядом с моим полуразваленным диваном, купленным, когда мне было семь.
– Доброе утро, мама, – ответил я.
– Спишь, – не глядя на меня, снова сказала мать. – Тебе родительский дом – ночлежка.
У меня не было родительского дома. Отца мы похоронили девять лет назад. Тогда же, вместе с ним, скончался и мой родительский дом. Матери стало больше не нужно притворяться, как она меня любит. А мне до одури хотелось лишь одного – чтобы она оставила меня в покое. Не тут-то было. Когда все это началось – поначалу я старался отшучиваться. Потом – оправдываться. А вскоре мне стало все равно. Снять квартиру тупо не хватало денег. Разменяться и разъехаться я не мог – это бы ее убило. Ей был нужен мальчик для битья. Ладно, стерпится как-нибудь.
Я и терпел. Пока не появилась Цапля. Виделись они лишь однажды, мельком, на улице. Матери этого хватило за глаза, чтобы тихо возненавидеть мою Юлю.
– Да уж, цирковой экземпляр ты себе нашел, – сказала тогда она. Наверное, ей всегда хотелось – хлестануть так, чтобы побольнее. Но мне было уже не больно…
– Спишь, – мать заскрипела стулом по убитому паркету, вытаскивая его из-под письменного стола, усаживаясь напротив в метре от меня.
– Спал, – безразлично сказал я, – мог еще полчаса спать. Доброе утро, мама.
Взгляд матери был тяжел. Амитриптилин, прописанный от непрекращающейся мигрени профессором Гехтом из Первой больницы МПС, действовал все хуже, нам пришлось увеличить дозу и побочных явлений стало больше.
– Ты меня бросил, – сказала мать. – Бросил. Променял на эту жердь лопоухую.
– Мама, можно я умоюсь и поработаю пару часов?
– Да делай что хочешь. Я же тебе не указ. Ты теперь с проституткой живешь.
Я не мог с ней разъехаться. Один раз, в сердцах, пообещал. В тот же вечер она нажралась снотворного с тавегилом. Не уследил. Все закончилось токсикологией Склифа. Когда ее так несло, море ей было по колено. А мама у меня все же была одна.
– Вер, что мне делать? Что нам делать? – спросил я Верку Бондаренко, учившуюся в соседней группе, а теперь работавшую в той самой токсикологии. Верка только вздохнула. Потом стала говорить. Говорила долго. Выход был только один. Амбулаторное и стационарное психиатрическое наблюдение. Без вариантов.
– Валентина Ивановна вчера приходила. Спрашивала, как мой дражайший сын. А мой сын теперь шастает черт знает где. Ему и я, и Валентина Ивановна до лампочки.
Валентина Ивановна была нашей соседкой по коммуналке, когда я родился. Вскоре мы получили квартиру; с тех пор я видел Валентину Ивановну раз в пять лет и теперь совершенно не понимал, какое я имею к ней отношение.
– Ты когда у отца был последний раз на кладбище?
– Мама, можно мне встать, умыться и поработать? – сказал я и позорно сбежал в ванную.