Она закрыла лицо и плачет. Кто это? Ольга?.. И где я? В келье? В скиту? И зачем этот образ - в золоченой раме портрет?.. Я слышу, она говорит сквозь слезы:
- Жорж... Жорж... Зачем ты пришел?
13 февраля
Зачем я пришел?.. "Тебе дам власть над всеми царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю ее: итак, если ты поклонишься мне, то все будет твое". Искушавший говорил почти правду. Царства принадлежали ему, камень иногда становится хлебом, и можно броситься вниз и не преткнуться ногой. В этом "почти" - весь соблазн. Что есть истина? Мы не знаем ее. Не знают ее и они. Пройдет мгновение - и не будет виселиц и расстрелов. Не будет Феди. Не будет "Чека". Настанет "благополучие".
Не колодец разверзся. Тьма ослепила глаза. Ольга, и - самодовольный, в тупом величье, портрет. Ольга, и - проповедь искушения. Ольга, и неистовый гнев. Вечер. В комнате пусто. За стеною храпит хозяин. Мне холодно. Я не зажигаю огня.
14 февраля
Федя вбегает ко мне. Он бледен. Его рыжие волосы в беспорядке. Я только однажды видел его таким: во время ночной атаки.
- Едва добежал, господин полковник... Приготовьтесь. Дом окружен.
Я не верю. Я не верю, чтобы в "Чека" узнали мой адрес. Он известен только своим. А между нами предателей нет.
- Федя, вздор говоришь.
- Взгляните в окно.
Я взглянул. Да, во дворе стоит часовой. Что это? Нелепый случай?.. Федя вынимает револьвер. Я вижу, как у него трясется рука.
Что делать? Мы в мышеловке... Я тоже ставлю браунинг на "огонь".
- Федя, у тебя с собой партийный билет?
- Так точно.
- И удостоверение "Чека"?
- Так точно.
- Ну, так иди вперед.
Он понял. Лицо его просветлело. Мы проходим через столовую в кухню. В столовой возятся дети. В кухне пахнет мокрым бельем. Пелагея Петровна шепчет: "Не ходите, ради Христа: убьют..." Но Федя быстро шагает к воротам.
Вот и улица. На улице грузовик. Он пыхтит, дребезжат оконные стекла. Гололедица. Капает с крыш. Блестит на солнце Христос Спаситель, Федя крестится:
- Бог пронес, господин полковник... Не потопила богородица наш город Пскев...
15 февраля
Меня приютил мой старый знакомый, профессор. Он читает биологию, зоологию, минералогию - я не знаю, какую именно "логию". Он с утра уходит на службу, и я остаюсь один.
Не дом, а каменная коробка, не квартира, а научный музей. Микроскопы, колбы, реторты, графики и раскрашенные таблицы. Над камином стенные часы кукушка. Она кукует каждые полчаса. Медленно ползет время, догорает ненужный день.
Я когда-то сказал: "Я не хочу быть рабом, даже рабом свободным. Вся моя жизнь борьба. Я пью вино цельное". Я пью его сейчас. "Не убий..." "Не убий", когда убивают твою жену? "Не убий", когда убивают твоих детей? "Не убий", - и оправдано малодушие, и возвеличена слабость, и бессилие возведено в добродетель... Да, убийцы "умрут от язв". Но "боязливых, и неверных, и скверных, - участь в озере, кипящем огнем".
16 февраля
Долго ли продлится мой карантин? Федя волнуется. Он не советует выходить. Я один, с глазу на глаз с кукушкой. Тихо. Тихо так, как бывает в комнатах глубокой зимой.
Тьма ослепила глаза... Разве это прежняя Ольга? Где косы? Где белое платье? Где радостный и беспечный смех? Где Сокольники? Где невозвратимые дни?.. Велик и тяжек соблазн. Темный Егоров чувствует его сердцем. Его не понимают ни Федя, ни Вреде, ни, конечно, Иван Лукич. Для них все ясно и просто. Россия и "Коминтерн". Мужик и рабочий. Они за мужика и Россию. Я тоже за мужика и Россию. Но я знаю, я помню, что сказано было в ответ. А Ольга?..
17 февраля
Слава богу, нарушено мое "табу". Федя мне позвонил: в "Чека" получено донесение, что я выехал из Москвы. Меня ищут в Киеве и Одессе. По вечерам приходит Иван Лукич. Иван Лукич располнел и обрился. На нем модный, стянутый в талии пиджак и золотая цепочка. Не часы ли "со звоном"?.. Он говорит от имени "Комитета".
- Комитет недоволен взрывом.
- Почему.
- Мешает работе.
Может быть, он и прав. Мы отравлены кровью. Мы без крови не понимаем борьбы. А "комитетчики" грызут "Совнарком", как мыши: тихо, настойчиво, осторожно. Их жизнь тяжелее нашей. У них бессменные будни, неблагодарный и кропотливый труд. Сначала труд, потом, конечно, тюрьма. А "перчатки"? А "сосиски"? А "пробки"?
- Комитет предлагает другое.
- Что именно?
- Начальника "Вечека".
Начальника "Вечека"... Я колеблюсь. Ведь он, как царь, - за семью печатями и замками. Но "взялся за гуж, не говори, что не дюж".
- Хорошо.
- Так я передам.
- Передайте. Ну, а вы? Что у вас?
Иван Лукич вынимает туго набитый бумажник. В бумажнике доллары и фунты.
- Видите. Вот. Табаком торговал.
Он торгует. Он "спекулянт". "Каждый муравей свою соломинку тащит". Да, он, наверное, купит хутор, он, наверное, разведет голландских коров. Но ведь и коммунисты "в свой карман норовят - и только".
18 февраля
Я призвал к себе Вреде и Федю. Вреде - "коммунистический комсостав". Звенит сабля, звякают шпоры. Не хватает только погон.
- Ну что, Вреде, сняли погоны?
Он краснеет.
- И не жалею. Надо правду сказать. Ведь мы ничего не знали. Какой это сброд? Это армия, настоящая армия... Пусть красная, а все-таки наша.
Федя насмешливо замечает:
- Правильно, господин поручик. По морде хлещут за милую душу. Хлещут, да еще с прибауткой: "Это тебе не Временное правительство. Это тебе не старый режим. Как стоишь, сукин сын?" Ей-богу.
Вреде сердится:
- Это неправда.
Неправда?.. Вот где сила и власть вещей. Вреде снова чувствует себя офицером. Он на коне, в строю, впереди эскадрона. Он почти забыл, что он белый. Я нерешительно говорю:
- Что вы думаете о начальнике "Вечека"?
Но он отвечает без колебания:
- Я, Юрий Николаевич, всегда готов.
- А ты, Федя?
Федя молчит. Потом качает задумчиво головой:
- Прикажут - надо идти. А только трудное это дело. Где уж нам да ежей давить, господин полковник.
19 февраля
Да, зачем я пришел?.. Меня снова гложет тоска, тоска по вольной жизни, по лесу. Мне тесно, меня давят камни в Москве. И я не смею думать об Ольге. Она всплеснула руками. Она не в силах понять. Но ведь я сказал: "И я тоже"... Вот вчера я шел с Егоровым по Ильинке. У торговых рядов, у стены, стоял татарин в рваном халате. Он протягивал шапку. На шапке была приколота надпись: "Товарищи, подайте на гроб". Егоров остановился. Он посмотрел на засаленные бумажки и плюнул.