Орда прекратила существование.
Косые лучи позднего полуденного солнца протянули тени от развесистого высокого платана далеко в степь. Заросший недельной щетиной воин со спутанными светлыми волосами соскочил с коня рядом с могилой. Небольшой холмик в форме прямоугольника не мог быть ничем иным, кроме как недавно засыпанной могилой, в этом Бартакус ни на миг не сомневался. Стиснув зубы, он с неохотой, но поспешно начал ножом и руками отгребать навершие из камней и глины. Воин работал, как сумасшедший, пот лил с него градом. Горсти земли и камней отлетали далеко за спину.
Из-под тяжёлого покрова тёмной глины начали понемногу проступать контуры тела. Бартакус яростно ругнулся — он выкопал левую ногу. Переместившись в противоположный конец могилы, он начал вытаскивать лицо. Рыжие волосы, бледное веснушчатое лицо и выступающие зубы были ему знакомы, но так мимолётно, словно он видел этого юношу где-то среди толпы людей в храме. Но где же он мог его видеть? Одно было ясно — киммерийца тут определённо нет.
Командир телохранителей Шагии не потрудился зарыть останки человека, чьё последнее место пристанища и упокоения так бесцеремонно нарушил. Его добыча всё ещё впереди, к чему задержка? Уже восседая на коне, чуть дальше в степи, он заприметил остатки другого кострища и примятой травы. А там — ещё одну могилу с навершием из камня в том месте, где, вероятно, должна быть голова. Бартакус снова приступил к страшной работе.
Заходящее солнце уже окрасило отдалённые вершины Карпашских гор в бордовые цвета, когда Бартакус закончил. На небо слепо взирало восковое жёлтое лицо степного кочевника с перерезанным горлом. Теперь Бартакус знал всё, что ему было нужно. На миг он прислонился к стволу. Глаза его закрылись сами. За последние недели он спал меньше, нежели привык изо дня в день. Подбородок опустился к груди.
Пробудило его какое-то завывание, раздавшееся в непосредственной близости. Сумрак уже понемногу переходил в тёмную ночь. «Удалось уснуть по крайней мере на два часа!» — Бартакус стало протёр глаза. Он взглянул на разрытую могилу в двух саженях от него и оцепенел: труп юноши явно переместился.
«Митра Спаситель!»
Волосы Бартакуса встали дыбом от ужаса. Стиснув зубы, он с мечом в руке осторожно подошёл к могиле. Внизу мелькнула тень и остановилась в двадцати шагах от него. Из тьмы засверкали жёлтые глаза. Раздался вой, и далеко в степи кто-то завыл в ответ. Разодранные кишки и опустевшие глазницы внесли ясность: Бартакуса пробудило не воскрешение мертвеца, а пиршество гиен и шакалов.
Бартакус сердито бросил в тень камнем и привалился к стволу дереву, чтобы преодолеть внезапный приступ головокружения и тошноты. Затем он вскочил в седло и без оглядки поскакал по дороге. Над открытой могилой падальщики уже начали описывать широкие круги.
— За здравие!
— За прибыль!
— Так живём!
— За то, что все ещё живы!
На этот раз Конан напился по-настоящему. И был в этом не одинок. Празднование победы над шайкой разбойников переросло из выпивки в нечестивую попойку. Хотя все три женщины уже давно спали на шёлковых подушках в лучшей комнате дорогой шадизарской таверны, мужчины пили до поздней ночи. Деньги они не экономили, платя серебром павших кочевников.
И погуляли неплохо. Вечер начался с паштета из утиной печени и с жаренных загогулин из теста, фаршированных телятиной и грибами. Вкусный кремовый суп с трюфелями хорошо подготовил их желудки для основного блюда: внутренностей бесценнейшего и редкого гигантского краба из моря Вилайет. Блаженно чавкая, они пережёвывали розовые оболочки из трескающихся панцирей; солёная вода стекала по подбородкам и пальцам, словно огнём опаляя ссадины и ранки. Деликатесное белое мясо исчезало в ненасытных утробах вместе с горами хлеба и хрупкого весеннего салата. Всё это они запивали сухим белым кешанским вином.
— За Антару! Стреляющую метко, как богиня охоты!
— За Антару и её прекрасную сообразительную голову!