Деревня, в которой не было и двух сотен жителей, была практически беззащитна; десятилетия мира ослабили осторожность крестьян настолько, что они не обращали внимания на то, что стена из обожженных на солнце кирпичей была уже совсем старой и совершенно рассыпалась. Жителей, — если в деревушке сейчас кто-то и был, — нигде не было видно.
— Слишком спокойно, — пробормотал Конан. — В такой хороший день люди должны быть уже на ногах.
— Верно, они спят после обеда, — предположил Гирто. — Или, может, все в поле, а дома остались одни младенцы да дряхлые старики.
— Поздновато для обеда, — Конан нахмурился. — Не нравится мне все это.
— А может, они прячутся, боятся грабежа или погрома.
— Пошли двух разведчиков, пусть объедут деревню; мы подождем здесь, — велел Конан.
Два воина пустились вскачь по склону и скрылись за поворотом узкой вьющейся дороги. Вскоре они показались вновь и поскакали обратно, издали сигналя, что все в порядке.
— Давайте-ка посмотрим сами, — хмуро предложил Конан. Гирто взмахнул рукой, и сотня его копейщиков тронулась с места.
Солнце, огромный оранжевый диск, плавно скользило к западу, хижины Илимии стояли в его ослепительном блеске, черные и зловещие. Мятежники смотрели на них с опаской — никаких признаков жизни не было на пыльных улицах, за запертыми дверями.
— Может быть, — предположил Гирто, — люди услышали о приближении двух армий и разбежались, боясь оказаться между молотом и наковальней.
Конан пожал плечами, вынимая клинок из ножен. По обе стороны дороги стояли приземистые хижины, крытые соломой. У одной хижины было пристроено что-то вроде веранды, перед которой возвышалась стойка. Раскрашенная кружка над обшарпанной дверью указывала на то, что это местная винная лавка, — деревушка была слишком маленькой, чтобы похвастаться наличием постоялого двора. Дальше по короткой улице виднелось здание вроде амбара. Судя по раскиданным железным брускам, клещам и молоту, это была кузница — покосившаяся, ветхая. Никакого звона молотов, однако, оттуда не доносилось. Неожиданно, — Конан и сам не понял, почему, — волосы его встали дыбом.
Конан рывком повернулся в седле и посмотрел назад — последние всадники по двое въезжали в безлюдную улицу. Кони были зажаты лепившимися друг к другу хижинами, свободного пространства почти не было.
— Если нас атакуют здесь, нам придется плохо, — бросил Конан. — Отдай приказ поторопиться.
Гирто махнул рукой своему трубачу, а другой трубач уже играл сигнал. Внезапно двери всех хижин разом распахнулись, наружу высыпали королевские воины, оглашая сумерки дикими, воинственными воплями. Они набросились со всех сторон на отряд Конана, мечи и пики их алкали крови.
Впереди встали три ряда копейщиков, закрыв путь стеной острой стали. Они медленно продвигались вперед, глаза их горели жаждой кровавого боя, в лучах заходящего солнца наконечники копий светились тускло-красным светом.
— Кром и Иштар! — взревел Конан, взмахнув мечом. — Мы у смерти в мешке! Гирто, разверни людей!
Мирная деревня наполнилась боевыми звуками — воплями, злыми криками людей, ржанием раненых коней, лязгом скрещенных мечей, скрежетом стали, звоном щитов и глухим стуком падающих тел. Воины Конана, на которых напали с трех сторон, находились в невыигрышном положении. Ограниченное пространство не позволяло им сомкнугься или, напротив, развернуть коней. Пика в руке скачущего всадника — гораздо более грозное оружие, чем когда тот же всадник вынужден остановиться.
Мятежники, распаленные страхом и яростью, подняли копья и ринулись на нападающих. Некоторые выронили свои пики и, вытащив мечи, рубили врага направо и налево, — точны были их удары. Люди громко клялись, давали обеты своим богам. Раненые кони кричали, как грешники в аду. Одному из них копье распороло брюхо, он упал, содрогаясь в конвульсиях, и пригвоздил к земле своего хозяина; враги окружили человека и, изрубив, оставили лежать бездыханным в луже крови.
Другой всадник был воздет на копье, поднят из седла и брошен под беспощадные копыта коней. Еще один был выбит из седла, но прижался к стене и бился с врагами, — меч его сверкал, как молния.
Немало воинов князя Ульрика пали от копий и смертоносных мечей мятежников. Кровь склеила пыль восточной дороги, раненые кричали в агонии, но костлявые пальцы смерти сжали их глотки.
Конан, рыча, как лев, прорвался назад, прокладывая дорогу между рубящимися воинами и стенами. Его длинный меч неутомимо взлетал и опускался, с каждым ударом его враги отступали или падали замертво. Трижды его удары сплеча отсекали руки, и трижды кровь фонтаном брызгала из чудовищных ран. С каждым взмахом меча Конан громко кричал: