А потом случилось ужасное: огари вывели на крыше потомство. Разинутые рты торчали из маленьких слуховых окошек под самой кровлей.
— Эй! — ругалась бабушка. — Здесь вам не болото!
То ли она жалела утят. То ли её раздражало несовершенство мироздания. Но настроение в тот раз к ней не возвращалось долго. До тех пор, пока утки-огари не снялись всем выводком и не оставили навсегда крышу, дом и весь наш большой неспокойный город. Пироги, которые испекла по такому случаю бабушка, были в тот раз особенно вкусными…
И вот теперь эти пустельги.
— Пст… пст… — всхлипывала бабушка, выметая с балкона яичную скорлупу, мелкие косточки и прочие следы разгульного хищного пиршества.
Мне было жалко бабушку: она не могла привыкнуть к тому, что наш город превратился в тайгу. И к мусору не могла привыкнуть, и к беспорядку. И к мышам. Точнее, к мышатам. Ещё точнее, к одному маленькому мышонку. Чудом спасшийся из хищных когтей и затерявшийся в недрах нашей квартиры, он стал для бабушки последней каплей.
— Доигрались?! — погрозила бабушка кулаком в сторону крыши. — В прокуратуру буду жаловаться! Живо вас выметут!
Всю дорогу в школу, и все уроки, и все перемены у меня из головы не выходила прокуратура. В моём представлении она походила на дворника дядю Колю. Прокуратура мусолила во рту скрюченную папиросу. Вытирала нос рукавом засаленного, насквозь прокуренного ватника. Зловеще размахивая перед моим лицом метлой, она плотоядно щурила глаза и кровожадно щёлкала зубами. И выметала… выметала… выметала… кособокие осенние листья, опустевшие гнёзда, птенцов, мышей, пустелюг, меня, бабушку, её настроение…
Не помню точно, что мы проходили в тот день. Вроде, каких-то беркутов, канюков и сапсанов. К счастью, Елена Павловна всё равно меня не спросила…
Дверь в квартиру я открыла своим ключом. Тихо-тихо, чтобы не беспокоить бабушку.
— Давай, малыш! Не бойся!
Я замерла с портфелем в руке. Бабушка давно не называла меня малышом.
— Не стой столбом! Шевелись!
Я мигом сбросила с себя пальто и ботинки и, подгоняемая криками «Давай-давай, шевелись!», поспешила на бабушкин голос, доносившийся со стороны кухни.
От увиденной картины я остолбенела.
Бабушка стояла у раскрытого настежь балкона, спиной ко мне, и, прижав к бокам локти, часто-часто махала кистями рук. Прямо как порхающий на лугу мотылёк.
— Что стоишь, как истукан?! — не оборачиваясь ко мне, сердито сказала бабушка. — Делай, как я!
Она раскинула руки широко в стороны и, подобно реактивному лайнеру, заходящему на посадку, принялась крениться всем корпусом из стороны в сторону.
Тут я догадалась, что бабушка просто-напросто делает зарядку и сейчас, скорее всего, перейдёт к приседаниям.
И она действительно принялась приседать, и махать руками, и подпрыгивать, и раскачиваться, как дерево на ветру.
— Повторяй за мной! — кричала бабушка. — Повторяй!
И я, чтобы не огорчать бабушку, вслед за ней тоже стала махать, и приседать, и раскачиваться.
— И о чём твои родители думают?! — сердито крикнула она. — Хоть бы летать научили!
«Меня?», — чуть не спросила я и осеклась. Потому что в это время бабушка накренилась особенно сильно и я увидела, кому предназначались эти виражи, и прыжки, и пируэты! Вся эта бабушкина лётная наука. Индивидуальные уроки высшего пилотажа.
Он сидел на краю балкона, судорожно обхватив когтями перила, чтобы не свалиться вниз. Маленький пушистый мячик с огромным носом Бабы Яги. Испуганно таращил круглые глазёнки и топорщил светлые перья. Смешной, похожий на сову… пустельжонок! — догадалась я.
Наверное, я произнесла это вслух, потому что бабушка вышла из пике, растерянно обернулась и принялась смущённо теребить край фартука.
— Вот ведь, — как бы извиняясь, сказала она, — стучался…
— Куда? — не поняла я.
— В дверь. Куда ж ещё?
И бабушка рассказала, как в балконную дверь снаружи кто-то стал стучаться и грохотать. И чуть не выломал её совсем. И как она уже хотела звонить в прокуратуру. Но безобразник, видимо, сам испугался и со страху забрался на перила.
— Уже битый час сидит, — пожаловалась бабушка, — ни туда ни сюда.
Пустельжонок таращился на нас, оцепенев от ужаса, и, по-моему, даже перестал дышать.
А я представила себе бабушку, парящую высоко-высоко в небе, выше облаков — вместе с утками и пустельжатами.
Бабушка широко и неспешно взмахивала руками. Лениво крутила по сторонам головой. Болтала в воздухе ногами, обутыми в старые стоптанные тапки. И фартук её развевался по ветру, как огромный цветастый флаг.