На робкие протесты Либермана — подумаешь, мол, не сбылись кое-какие ожидания, это еще не причина, чтобы бросать прекрасные апартаменты, которые она по своему вкусу столь тщательно оформила, — фрау Альтеншуль слабо улыбнулась и сказала, что сейчас, когда все надежды оказались тщетными, у нее такое чувство, будто она умерла во второй раз.
Либерман по тону подруги понял, что она не отступит от своего решения, и это его совершенно обескуражило: не зная, что возразить, он бесцельно бродил по комнатам, не пытаясь развеять траурное настроение фрау Альтеншуль, которое, похоже, только усугублялось, и весьма обрадовался появившемуся наконец Шульце-Бетману.
На писателе был легкий летний костюм с букетиком фиалок в петлице, в руке он держал соломенную шляпу, придававшую ему беззаботный и веселый вид.
Отсутствие ожидаемых гостей явно озадачило Шульце-Бетмана, а так как фрау Альтеншуль сделала вид, что не заметила его появления, и была занята своими собственными проблемами, он задержался на пороге. Либерман жестом пригласил писателя войти, и тот по-прежнему с шляпой в руке прошел прямо к столу, налил себе коньяку, словно прием шел своим чередом, и старался ничем не подчеркивать пикантность ситуации. Либерман хотел было перекинуться с писателем парой ни к чему не обязывающих слов, но фрау Альтеншуль его опередила.
Она стала рассказывать, правда, таким тихим голосом, что мужчинам, чтобы не потерять нить, приходилось напрягать слух, о событиях последних недель, которые имели непоправимый характер. По ее словам, она не стала бы жаловаться, если бы общественность не посчитала ее надежды высокомерными. И ко всему прочему некоторые гости (подразумевался, конечно, Шульце-Бетман) не смогли противостоять искушению поякшаться со своими палачами, а ей эта затея с самого начала была не по душе. С тех пор как она снова поселилась в этом особняке, все ее старания были направлены только на то, чтобы помочь самой себе и другим, кто того пожелает, поскорее стереть из памяти ужасные воспоминания о смерти. Потому, мол, что всякий, обреченный, как и она, веки вечные покоиться в переполненной трупами яме со свернутой шеей и перебитыми членами, отнесется с полным пониманием к ее страстной мечте вновь окружить себя красотой материального мира. Разве можно ее в этом упрекнуть, хотелось бы ей знать, и неужели она требовала слишком многого? Какая-нибудь витрина Гимара или севрский сервиз в самом деле доставляют ей радость, и если она захотела спасти пианиста, подыскав для этого наиболее подходящий способ, то что в этом такого, почему она заслужила насмешки?
Фрау Альтеншуль извлекла из рукава изящный вышитый носовой платок, но не для того, чтобы утереть сбегавшие по щекам слезы. Едва ли она их замечала в таком состоянии. Ее лишь беспокоило, чтобы подсевший от переполнявшей ее обиды голос не пропал окончательно. Быстро высморкавшись, она подошла к окну и какое-то время смотрела в сторону Тиргартена.
Либерман сел на канапе, Шульце-Бетман положил надоевшую ему шляпу на свободный стул и поставил рюмку. Пить ему больше не хотелось, да к тому же, наливая коньяк, он явно перестарался. Фрау Альтеншуль задернула шторы, которые Либерман незадолго до этого раздвинул, и, будто увидев в окне нечто такое, что лишь усилило ее меланхолию, произнесла:
— Можете вы мне объяснить, почему Левански предпочел выступать перед своими убийцами?
Либерман молча выдержал вопрошающий взгляд женщины, зато Шульце-Бетман, который заранее ожидал, что застанет хозяйку в возбужденном состоянии, и которого уже известили, в каком резком тоне она отзывалась о некоем третьем лице — разумеется, о нем, — был явно поражен и озадачен ее неподдельным горем. Но поскольку Либерман отмалчивался и тем самым как бы давал понять, что не может внести сколько-нибудь ясности, да и вопрос адресовался главным образом не ему, то Шульце-Бетман схватил свою соломенную шляпу и направился к выходу, оправдываясь на ходу:
— Фрау Альтеншуль, поймите меня правильно. Я вполне разделяю ваше нынешнее состояние. Ваши чувства мне близки, ведь, как вам известно, я нарочито склонен выделять в своем бытии — живом ли, мертвом ли — одни лишь отрицательные аспекты или, скажем так, то, что составляет цену его отрицания. И все же хочу сказать вам несколько слов в утешение, ибо, насколько я знаю, вы на меня очень сердитесь. Видите ли, — он помахал перед ней шляпой, точно хотел придать еще не высказанным аргументам большую силу, и повторил снова: — Видите ли, глупо переносить в посмертное существование расхожую среди живых точку зрения, будто бы добро и зло несовместимы. Вы по собственному опыту знаете, что мы готовы отстаивать идею о несовместимости всего живого до скончания мира, при том что счастье дается всего на какие-то мгновения, после которых мы возвращаемся к своему обычному состоянию, которое суть разочарование и скорбь. Избавимся ли мы когда-нибудь от этой фата-морганы? Стало быть…