В гостиницу профессор вернулся под утро. И хотя предупредил портье, тот, открыв дверь, оглядел его весьма неодобрительно. Подумать только, пожилой человек, а является в шестом часу утра… И невдомек портье, что органисты делятся на «ночных» и «предрассветных», по времени своих занятий. Ведь дома такой инструмент не поставишь. Значит, остаются лишь концертные залы.
Репетиции на органе начинаются поздно, в преддверии ночи. Уходит публика, прибирают помещение, гасят огни — вот тогда и являются к своему инструменту органисты. В пустом темном зале, один на один с органом. И так всю ночь, а ранним утром, когда в городе все еще спит, органист возвращается домой. Ну а если концерт должен состояться в соборе, то репетировать, естественно, можно лишь по окончании службы.
Профессор вернулся в гостиницу очень усталым. Он и не заметил на лице портье осуждения — давно научился вообще не видеть лиц. Он стал очень скрытным, профессор, точнее — сделался таким за последние годы. А когда-то, много-много лет назад, друзья находили его даже излишне доверчивым: хрупкий, худенький, белоголовый, с почти девичьим — мягким, нежным — овалом лица. Только взгляд светлых серых глаз был и тогда не по возрасту серьезным. Музыка взрослит людей, открывает им то, что за пределами обычной, повседневной жизни. Приучает к неудовлетворенности, непокою, порыву к тому, чего никогда не достичь, но что вносит в человеческое сознание возвышенность, благородство.
Вот поэтому и был всегда серьезен взгляд худенького светлоголового юноши, в то время еще не профессора — просто жителя одного из старинных европейских городов, славного своей историей и культурой. И были у него дом, семья, жена, тоже еще совсем молодая. Ни одной фотографии ее не сохранилось. Он ушел из своего дома, не зная, что это навсегда. И только пальцы осязанием своим сберегли легкость сухих ее волос, прохладу кожи, когда при прощании он, будто ребенку, положил ладонь ей на лоб: «Не волнуйся, моя девочка. Я скоро вернусь».
Скоро… Прошло полвека. Она, жена его, не состарилась. Он помнил ее как в тот последний день — совсем-совсем молодой. И другой она не стала — не успела стать. Он поседел и сгорбился, а она оттуда, из прошлого, глядела на него — ему вслед — доверчиво, ожидая: «Ты скоро вернешься?..»
Бессонница… Особенно страшны предрассветные часы, когда так остро чувствуешь свое одиночество. Профессору это состояние было хорошо знакомо. Но он научился перебарывать его в себе. Ночью с ним были орган, Бах, музыка. А потом он шел по городу пешком и видел, как, будто из разбитой скорлупы, вытекает желток — солнце. И зябко, тревожно: вдруг этот город заснул навсегда? Вдруг никто никогда в нем не проснется?..
Улицы, дома, парки, шаг за шагом, километр за километром — всю землю пройти и ни одного человека не встретить. Подавить в горле ком, усилием воли запретить себе бежать, бежать без оглядки… А там, за углом, ждет с погашенными фарами автомобиль — черные мундиры, отрывистая, как лай, речь…
Профессор вдохнул всей грудью холодный осенний воздух. Он теперь уже ничего не боялся. Только бы не вспоминать!..
…Когда его в первый раз ударили в лицо, он даже боли не почувствовал, только удивление.
Руки потянулись к лицу: нет, не для защиты — проверить, так ли это, не дикий ли сон. Но это был не сон… Он сжался, его, прежнего, больше не было. Но родилось другое: не подвластное рассудку желание выжить, во что бы то ни стало — жить.
Его тело, принявшее все удары судьбы, стало безвольным, как у марионетки. Сознание омертвело. Как и для чего ему теперь было жить? Все вокруг — только призрачные воспоминания, к которым, как на другой берег реки, не перебраться: стой и смотри… Он думал: лучше бы смерть! Тогда. И ни к чему это воскресение из мертвых. Вышел же он однажды из своего дома, сказав жене: «Не волнуйся, я скоро вернусь». Но ведь теперь не к кому было ему возвращаться, никто его не ждал. Тот дом уничтожен — другого не надо. Гостиницы, города, страны… Все это было, было! Нового, неожиданного больше не встретишь. И нечего ожидать.
Профессор и к прежнему своему инструменту не вернулся, и рояль оставил за той чертой. Все надо было переменить. И уж если играть, то на органе. Орган — так считал профессор — давал возможность для сосредоточенности, самоуглубления, самопознания, если хотите, как никакой другой инструмент. Величавый его звук по самой природе своей не подходил для вещей быстрых, бравурных, какие увлекают порой, к примеру, пианистов. Требуется время, чтобы органный звук распространился под высокими сводами… Профессор презирал суету, спешку. Ему уже некуда было спешить.