- Хвала господу! - Роминий с облегчением выдохнул.
- Если весть не стоит тех мучений, что я сейчас испытываю из-за твоей ретивости, - сказал он тихо, с видимым усилием, но внятно, - я тебя придушу.
Лусс патрону поверил, руки от него убрал с поспешностью, но от желания пообщаться не избавился и зачастил тихонько, низко наклоняясь к уху больного. Согрон выглядел по всем меркам плохо, и, казалось, хуже уже и не мог бы, разве, только померев, но выслушал он настырного вестника и сделался нежно-зелёным. Омн от такой его тяги к перемене цвета, чуть отвар свой запашистый не расплескал и кинулся к больному едва ли не опрометью - спасать. По пути решил ещё и подзатыльник отвесить нетерпеливому Роминию за не вовремя проявленную дотошность в каких-то там делах. С лещом лекарю не пофартило: Лусс, словно глаза на затылке имея, чуть голову в сторону отклонил и всё задуманное старым целителем испортил.
- Сударь! - обратился Омн к страждущему. - Нельзя вам волноваться. Сердце может не выдержать. Прислушайтесь к словам моим, разве был случай, чтобы я по-пустому переживал. Гоните вы этого вестника новостей мрачных подалее. После с делами-то...
Согрон прервал раскудахтавшегося старика тихим стоном и жестом попросил его замолчать.
- Ты уверен? - слабо спросил он Роминия. - Может... ошибся? - И столько надежды было в его голосе. - Ну не могла она... Или могла...
Роминий молча, склонил голову, вонзая стальную иглу правды в страдающее отцовское сердце.
- Значит, говоришь, своими глазами видел? А что ж не перехватил послание? - Согрон попытался приподняться на локте. - Омн, помоги...
И снова молчание, только взгляд исподлобья. Красноречивей многих и многих слов был тот взгляд.
- Где? - всё правильно понял Согрон. - Где записка?
Лусс протянул дворянину аккуратно сложенный вчетверо листок, исписанный витиеватым женским почерком. Трудно, да что там - невозможно было не признать эти завитушки. Согрон, прочитав послание, утробно и нарывно зарычал сквозь сжатые зубы.
- Кому она о сём докладывает, узнал?
Вопрос почти оскорбил арфиста.
- Через старую перечницу, что состояла при ней вроде как дуэньей...
- Состояла? - тяжко выдохнул Согрон.
- Угу... Случилось с ней несчастье... Болезнь, с которой даже нашему многознающему Омну совладать никак не под силу. Непроходимость горла, я бы так назвал этот страшный недуг. Но перед смертью, покаяния для, поведала она мне, что несла мерзкую эту бумажку... - Лусс, слегка замешкался и глянул на лекаря.
- При нём можно, - дозволил дворянин.
И Лусс назвал имя.
- Правда, титула получателя она знать не знала. Собственно имени тоже. Но описала его довольно подробно: вид внешний бледно-рыхлый при величине тела, почти гротескной, - такой, ни с кем не спутаешь, а уж перстней, что на двух пальцах носятся, больше никто нацепить не посмеет... в Иллории, по крайней мере.
Согрон откинулся на подушку. Его колотил, мучил озноб. Голова была словно в вязком тумане, что произвольно, каждый миг то накалялся до жара гномьего горна, то становился стылым, точно пещера ледяного гиганта. Мысли не просто путались - они, словно слиплись в один бесформенный комок, который с каждой секундой всё больше наливался неподъёмной, свинцовой тяжестью. Что-то клубилось вокруг дома Согрона - тёмное, недоброе. Из записки следовало, что Ларса, подмываемая не более чем алчностью, сообщает некоей известной персоне обо всё, что происходит в её собственной семье. Но герцог Анккольский!?. К чему такому человеку, как он, человеку, делающему большую политику и не скрывающему своего желания занять трон, кстати, - если копнуть глубже, то притязания его не так уж безосновательны, - тогда в двойне, в тройне непонятно, зачем ему обещать... В записке так и начертано чёрным по белому: "Вы, сударь клятвенно обещали мне, поспешествовать..." Слово-то, какое канцелярское! А поспешествовать герцог обещался в вопросе получения Ларсой наследства. Мало того, родная дочура, оказывается, давно ожидала кончины любимого родителя (с какой стати-то?), так ведь и братьев вполне здоровых молодых людей, не страдающих никакими хворями, она уже почти спровадила на погост, тихо, мирно без помпы и слезливых сожалений. Было, похоже, что дело это нечестивое уже давненько тянется, а он, осторожнейший Согрон, всё пролопушил. И не только он один...