- Вина, сукины дети!! - метал Согрон громы и молнии.- Вина... и побольше! Море вина! Океан!!! Утонуть в нём хочу...
И вдруг оплыл. Выгорел порох.
Хибара, что снаружи, что изнутри была по виду сараюшка-развалюшка - набор гнилушек, сметённых в кучку хозяйским веником. И обитал в ней человек таинственный, нелюдимый. Его участок земли, обширностью в две ладони, стороной обходили все от королевских егерей и фискалов, до местного приходского священнослужителя, человека во хмелю отчаянного; в молодых летах, после трёхдневного беззакусного бдения он, было дело, решился даже на подвиг - осветить светочем Единственной Веры пещеры гоблинов Красные Шапки. Решился - и пошёл! До тех пещер добраться ему было не суждено, поскольку он и понятия не имел, как о том, в какой стороне вообще этот злобный народец селился, и куда, собственно, понесли его ноги. Но факт начала свершения подвига во имя и во славу имел место быть, характеризуя падре, как записного отчаюгу, смельчака неустрашимого и сорвиголову. Однако к хибаре и он подойти не решался ближе, чем на полмили. Поговаривали, что будто бы божился отче подать бумагу в высшие духовные инстанции, чтобы жильца сих хором изгнали с этой земли, ибо шибко подозрителен. Но то брехня! Отче сам об этом чуть ли не каждый раз разглагольствует, когда хватит лишку винишка. Причина его нелюбви к лохматому одиночке у падре была сугубо личная и, по его представлениям, уважительная весьма.
Дело было так... Одно время, когда ещё сударь Согрон был лейтенантом королевской пехоты и частенько отсутствовал в своих владениях из-за забот служебных, появился в принадлежащих ему лесах оборотень чудовищный, доселе никогда и никем здесь невиданный. Объявился и давай народишко местный без разбора жрать и калечить. Раны же наносил столь страшные и непохожие друг на дружку, что изумлял даже столичных эскулапов, коих сюда сам король отправил, после того, как лесной людоед ничтоже сумняшеся стрескал с аппетитом монаршей волей поставленного судью и коменданта сторожевой крепосцы разом. Оборотня ловили долго и безуспешно. Воинские команды и местные мужички с вилами много раз прошли окрестные леса цепью, заглядывая под каждый лопух, несколько раз выдели мохнатого душегуба, однако изловить не смогли.
А жалобы текли уже не ручейком - потоком. И от людей не сирых, а крови благородной, потому как чудище с земель Согроновых, стало совершать набеги во владения соседские. А там хозяева иные - господа родовитые с титулами громкими, влиянием среди банкиров, юристов и связями при самом дворе. Тогдашнее его величество, папа ныне здравствующего монарха, от назойливых подданных отмахиваться устав, тыковку ноготком поковырял и родил идею гениальную: отпустить из армии одного лейтенанта до сроку, покуда он в собственном огороде порядок не наведёт. Справится - замечательно, будет ему большое королевское спасибо и какая-нибудь медалька на грудь. Пусть ею до старости гордится. А не справится... Что ж будет с кого стружку снять, заодно указав соседям, кто в их горестях повинен. Обнаружив крайнего, монарх в настроении приподнятом начертал дозволение на не испрошенный отпуск с удержанием офицерского жалованья и отправил к адресату самого исполнительного из своих курьеров.
Лейтенант Согрон королевскую цидулку прочёл без всякой радости. Приложился к кувшинчику с пивом, соображая, как ему из всего этого выпутываться и совсем погрустнел. Воевать неуловимого оборотня, чего греха таить, было боязно. Но деваться некуда: оседлал молодой тогда ещё офицер своего носорога и двинул в родные пенаты, имея неспокойное сердце, постную физиономию и большие прорехи в карманах. По младости лет безотцовщина Согрон экономить кайцеры не умел. Путь до дому в тот раз занял подозрительно мало времени. У ворот, будто караулили неустанно, его встретила вся прореженная чудищем челядь и несколько крестьянских семей, которые были допущены на господский двор под защиту стен управляющим. Согрон спесью с детства не страдал и такое самоуправство за личное оскорбление не посчитал, и ещё с седла не слезши спросил: