«Придется отобрать все сети, невод не уступать, лодки не давать, — размышлял старик. — Посмотрим, чем станет детей своих кормить. Пока что у тебя, Пиапон, нет ничего своего, кроме землянки, амбара, сушильни, остроги и ружья. Оморочка — большого дома, лодки, невода, сети — все наше. Нарта, самострелы тоже наши. Я все могу отобрать, захочу — и все отберу!»
Кажется, обменялись всего несколькими словами и сын не сказал ничего раздражающего, а Баоса не мог уснуть и думал о сыновьях, о большом доме. Баоса не понял, долго спал или нет, но вдруг почувствовал прилив бодрости, сон улетучился, — значит, скоро утро. Он вышел на улицу, взглянул на небо — небо было затянуто серой мглой. Но Баоса без звезд, по себе знал — подошло время подъема. Он разжег очаг, поставил чайник. Проснулись Гаодага, Ганга, Холгитон и за ними молодежь.
К вечеру этого дня беженцы получили по двадцать — двадцать пять самострелов, а на следующее утро ушли на новое охотничье угодье. Перед отъездом Гаодага остался вдвоем с Баосой.
— Попал бы ты в такое положение, я бы тоже не оставил тебя без помощи, — сказал Гаодага.
— Не оставил бы, знаю, — ответил Баоса.
Гаодага нагнулся над нартой, закрепил ремень, за который тянул, подправил груз.
— Давно я хотел с тобой поговорить, откровенно поговорить, — сказал он, — да никак не мог: обида на тебя грызла сердце. Помнишь наш разговор на могиле Тэкиэна?
— Мои слова из моего рта вылетели, чего же не помнить?
— Обидел ты зря. Поговорим по душам, чтобы этот камень не лежал на нас. Я знаю, тебе тяжело, а мне легче? Кончим это дело.
— Как кончишь так сразу, ведь на совести моей лежит, я тебе должен тори за Исоаку.
— Ничего ты мне не должен. Мы с тобой, Баоса, половину жизни дружим, неужто перед смертью поссоримся из-за каких-то денег?
— На совести лежит…
— Знаю — на совести, не на ладони, лежало бы на ладони, взял бы да выбросил. Кончим этот разговор. Мы с тобой всегда все наши дела в тайге решали, в тайге подружились, закончим это дело в тайге. Ладно? Баоса стоял, опустив голову.
— Ты мне, будто бедняку, уступку делаешь, — сказал он. — Это как-то нехорошо.
— Не уступка, мы с тобой говорим, как друзья! Вот ты снял свои самострелы, те самострелы, на которые, может быть, поймал бы двадцать-тридцать соболей, верно?
— Так много — не поймал бы.
— Я так говорю. Ты отдал самострелы, потому что я попал в беду, ты мне помог. Ты показал, что остаешься мне другом. Почему, когда я отказываюсь от тори, ты не веришь, что это я делаю из-за нашей дружбы? — Гаодага горячился. — Ну, почему не веришь? — с болью повторил Гаодага.
— Теперь верю, твои слова от сердца идут, — ответил Баоса.
— Тогда кончим наше дело, не будем больше говорить об этом. Исоака — жена Дяпы, ни о каком тори больше не говори и не беспокойся о жене Чэмче.
Гаодага с Баосой обнялись — мир между ними был восстановлен.
Тайга! Какая ты беспомощная, какая ты могучая, какая ты ласковая! Человек — маленькое существо — может затеряться в твоих бескрайних просторах, может погибнуть ни за грош, но посмотри на этих двух белоголовых стариков, ты их сдружила и ты теперь их помирила. Какая ты ласковая, тайга!
— Всегда я о тебе, как о друге, думал, да на душе черно было, — сказал Баоса. — Забуду обо всем. Ладно.
Гаодага накинул через голову ремень, взял левой рукой правило, прикрикнул на собак: «Тах! Тах!» — и легко заскользил по следу нарт.