Агоака стыдливо сжалась, напряглась вся, когда Улуска полез под ее одеяло. Она была счастлива в эту ночь. Рано созревшая, рано почувствовавшая себя женщиной, раздражаемая ночными поцелуями ласкавшихся рядом жен братьев, она в эту ночь ласкала будущего мужа, прижималась к нему, вбирая его тепло, силу, выносливость. Ей хотелось, чтобы ночь продолжалась до бесконечности, чтобы Улуска никогда но отходил от нее и не оставлял постель сиротливо-холодной. Улуска часто вздыхал, это настораживало ее, она чувствовала, что душу будущего мужа гложут какие-то тяжелые мысли.
Рыбьи пузыри на окнах посерели, потом посветлели.
— Я, видно, не соберу тори, — наконец вымолвил Улуска. У Агоаки сжалось сердце.
«Что же это? Неужто не будет другой такой ночи»? — мелькнула мысль.
— Не соберу…
— Что же делать?
— Не знаю, — Улуска спрятал голову под одеяло. — Мне не хочется уходить к себе, навсегда остался бы у тебя…
Агоака слышала, что бедные молодые люди, не сумевшие накопить денег на тори, входят в семью невесты, как говорят, «входят в дом», их называют «вошедшими». Чаще всего молодые охотники входили в семьи, где не было мужчин-кормильцев или были маломощные старики, но чтобы входили в большие дома, где полно своих охотников, не слышала.
— Это очень стыдно… люди смеяться будут…
— Пусть смеются, а ты войди к нам, — возбужденная Агоака не заметила, как сказала в полный голос. — Я не могу без тебя дальше жить, пожалей меня… пусть смеются, перетерпим…
Утром Улуска помогал братьям жены вязать сеть, вить веревку, делать поплавки из коры бархатного дерева.
Улуска остался в большом доме Баосы.
ГЛАВА ПЯТАЯ
День выдался ветреный, солнце пряталось за высокими пенными облаками и никак не хотело сушить глиняные изделия Баосы. На широкой доске старик месил глину, как женщина месит тесто для лепешек. Замешенную стариком глину Улуска резал на прямоугольнички, зажимал в деревянной форме и вытаскивал готовые грузила для невода. Калпе раскладывал сырые грузила на песке, прищурившись, поглядывал на скрывавшееся за облаками солнце. Грузила надо высушить до каменной твердости, потом жечь на костре — это лучше всех выходило только у молодого Калпе, про него говорили, что он подчинил себе глину и огонь, потому все его грузила при обжиге не трескаются и не лопаются. Соседи при обжиге грузил часто приглашали Калпе, и он очень гордился этим вниманием.
Возле Калпе оснащала кетовый невод соседняя семья, скоро им понадобятся грузила, и они обратятся к молодому мастеру.
— Эй, Улуска, ты лучше суши, у тебя лучше получится.
— Молчит, не слышит.
— Как же он услышит, он же вошел, ха-ха!
— Какой он теперь фамилии?
— Никакой.
— Отец Агоаки, ты разреши, пусть он будет Заксор.
— Правильно, Агоака теперь муж, а Улуска — жена, он же перешел в ее дом…
Улуска в первые дни не мог спокойно переносить насмешки, он дрался с мужчинами и только ночами, в объятиях жены, находил успокоение. На третий день после енгси Улуска ездил бить острогой сазанов и амуров, возвращения его ожидало все стойбище, Изнывавшие от любопытства женщины прокалывали иглами дырочки в окнах из пузыря и наблюдали за вернувшимся рыбаком. Улуску никто не встречал: Агоака еще не знала, останется муж у нее или нет, хотя он прожил три дня в большом доме, и потому не посмела встречать, а мать Улуски считала, что сын совсем ушел к жене, и тоже не вышла на берег. Улуска чувствовал на себе глаза всего стойбища и, выигрывая время, долго возился в оморочке, для виду перекладывая толстого сазана с места на место, перетряхивая сиденье. Он выжидал, тайком бросая взгляды на двери своей родной фанзы и чужого дома, проклинал себя, свою нерешительность. Сколько он мог выжидать, он сам не знал.
— Все на берегу стоит, — шептали в фанзах.