— Я твоя, не надо воровать.
— Бежишь?!
— Люблю тебя…
Пота стремительно обнял девушку, стал целовать ее в щеки, в шею, по от счастья не мог подобрать слов благодарности и только целовал, целовал ненасытно.
Идари опять заплакала, плакала она теперь от переполнившего ее счастья, оттого, что решилась на такой страшный жизненный шаг и заодно прощалась с любимой матерью, с нежной сестрой Агоакой, со вспыльчивым горячим отцом, с братьями.
Возвращались поздно. Звезды подмигивали им с небесной черноты, теплый шаловливый ветерок ласкал разгоряченные щеки, отгонял от влюбленных незваных комаров и мошек. Пота бережно вел ставшую в этот вечер его женой Идари, отодвигал ветви тальника, сбивал с травы раннюю росу, чтобы молодая жена не замочила ноги. Сам он горел, был горяч, как валун в солнечный день, и когда падали капли росы на его тело, ему казалось, они с шипением улетучиваются. Пота не мог поверить своему счастью и, ища подтверждения, еще и еще раз принимался допытываться у Идари:
— Ты правда жена моя? Правда жена?
Девушка стыдливо опускала голову, но Пота замечал ее горевшие глаза, будто самые крупные звезды с неба переместились в них.
На следующее утро Пота захватил панты, небогатое охотничье снаряжение, одежду, острогу, все сложил в лодку и выехал из стойбища. Никто его никогда не провожал, когда он выезжал на охоту или рыбную ловлю, не собирал его пожитки, и на этот раз он выехал никем не провожаемый. Никто не видел, что он погрузил в лодку, и никто не удивился, почему охотник с ружьем, с острогой вдруг ни с того ни с сего вместо оморочки сел в лодку: охотник на лодке выезжает только осенью, когда отправляется перед ледоставом на зимний промысел.
Пота в этот день съездил в Малмыж к русскому торговцу Терентию Салову, продал ему за полцены панты, закупил на все деньги муки, крупы, сахару, отрезы на халаты себе и жене и к сумеркам возвратился в Нярги. Он не стал въезжать в стойбище, пристал на краю острова, куда должна были прийти Идари. Долго ждал Пота молодую жену, сумерки сгустились, и земля укрылась черным одеялом ночи, в стойбище собаки прочищали горло перед сном — выли долго и заунывно. Жизнь с детства приучила Поту к хладнокровию, закрепила нервы: на охоте ли, на рыбной ловле, чтобы заполнить желудок, прежде всего надо было приучиться выжидать. Этим искусством юноша владел в совершенстве. Но то на охоте и на рыбалке, а тут он ожидал жену — от прежнего хладнокровия не осталось и следа. Пота до ушной боли прислушивался к шорохам, к ночным звукам, принимался вышагивать по берегу, чтобы отвлечься от всяких глупых мыслей, предположений, но они не оставляли его, они, словно комары и мошки, роем кружились одна нелепее другой.
Когда собаки второй раз затянули свою долгую песню, Пота не выдержал, ему стало так тоскливо, что хоть впору самому завыть. Он побежал в стойбище.
— Пота! — будто ветер прошептал на ухо.
Юноша остановился. Темнота раздвинулась и выпустила Идари.
— Что же ты так долго? Нам же… садись на корму, рули…
Идари собралась запротестовать, нельзя же мужчине грести, когда в лодке сидит женщина, но Пота поднял ее на руки и посадил в лодку. В эту ночь они переплыли Амур и на рассвете, не доезжая до стойбища Болонь, спрятались в тальниках в узком заросшем заливчике.
— Куда мы едем? — спросила Идари, влезая под теплое одеяло.
— Бежим.
— Куда?
— Тебе не все равно? — усмехнулся Пота и обнял жену. Только немного спустя он ответил: — Вниз по Амуру нельзя нам бежать, всюду людские глаза, не проскользнем. Понимаешь ты, каждый встречный человек, будь он хороший, плохой, брат, друг — все теперь нам враги, каждый из них укажет твоему отцу нашу дорогу. Вверх бежать — это одно и то же, что вниз. Решил я податься к озерским нанай, на горную реку Харпи, только надо ехать так, чтобы нас но видел ни один глаз. Ночью будем плыть, днем спать.
— Ты знаешь те места?
— На реке не заблудишься, плыви против течения — и будешь на истоке.
— Кого-нибудь ты знаешь из озерских?
— Нет.
— Как тогда жить?
— Вдвоем будем жить, подальше от людей. Мы поднимемся по Харпи как можно выше, дальше всех. Там зверя много, соболи есть.
Весь день беглецы пролежали под накомарником, грызли юколу, копченое мясо и боялись развести огонь, чтобы дымом не навлечь беду. В следующую ночь они выплыли на озеро Болонь. Когда утром Идари окинула глазом все озеро, она изумилась его размаху. Озеро, казалось, не имело конца и краю, оно сливалось с голубизной неба, так обманчиво отсвечивала гладь воды.