Сварился ужин, мужчинам, сидевшим на своих нарах за низенькими столиками, подали суп из ароматной полыни. После еды ложились спать без суеты, шума, дети и те ложились без уговоров матерей; свернувшись клубочками, как щенята, спрятав головки под одеяла, они затихли. Пиапон прижал к груди младшую дочурку Миру, поцеловал ее в щеки.
— Папа, тебе больно? — шепотом спросила девочка.
— Нет, отчего же больно будет?
— Тебя же отец Ойты бил… я так боялась… закрыла глаза.
— Ничего, больше такого не будет. Спи.
Легла Дярикта, подперла ребрами спину Пиапона — она всегда спит на спине. Пиапон тоже лег на спину. Дярикта погладила шершавой ладонью его голую руку — от нее приятно пахло полынью.
Жена. Что знал Пиапон о своей жене, хотя прожил с ней немало, нарожал кучу детей? На самом деле, что он знал? Только в первый год после женитьбы он как-то еще ласкал ее, но при этом видел перед собой не Дярикту, ему мерещилось, что он ласкает, обнимает свою любимую Бодери. Потом привык к жене, как привыкают к новому халату, к новой оморочке, к новому ружью. Он редко разговаривал с ней, да и повода для разговора не находил, на ее ласки отвечал сдержанной лаской, и, кажется, она оставалась довольна им. Дярикта, как вторая работящая женщина в большом доме, справлялась со всем хозяйством, и ею были довольны. Пиапон тоже не мог ее ни в чем упрекнуть, он сам и все дети были одеты во все целое, не дырявое, что уже само собой говорило о прилежности, внимательности жены; ему приходилось только предупреждать ее, просить, чтобы не распускала язык, чтобы была посдержанней и не ссорилась с другими женщинами. Теперь, вспоминая эти короткие беседы, Пиапон понял — ему надо быть жестче, требовательнее, не спускать ей ни одного скандала, лучше бы он лишний раз наказал Дярикту, чем ударить, хотя бы и нечаянно, старшего брата в лицо.
Большой дом не спал, с правой стороны Пиапона ворочался Ойта, а дальше него шептались его родители, с левого бока ворковали Дяпа с Исоакой, Улуска с Агоакой — молодые, да и долго не обнимались, как же не ворковать им! Полокто с женой тоже заворковали.
«Плохо, очень плохо, когда много взрослых мужчин и женщин спят на одних нарах», — подумал Пиапон.
На следующий день в полдень отец вызвал Пиапона в фанзу. Здесь уже были в сборе все мужчины большого дома, кроме Улуски, которого Баоса не причислял к своему роду и потому не приглашал на совет мужчин. Пиапон заметил покрасневшее лицо Полокто: значит, ему досталось от отца, он уломан и готов идти на примирение на любых условиях. Пиапон знал — его тоже будут уговаривать на совете всем домом, и ему вдруг пришла озорная мысль: «Упрямиться так упрямиться, приглашу-ка Улуску на совет. Все равно это последний совет».
— Вижу, совет мужчин собрался? — спросил он отца. — До вчерашнего дня я был де могдани, и меня первым приглашали на совет, теперь, видно, кто-то другой им стал.
— Не обижайся, — примирительно сказал отец. — Ты был де могдани и им остался.
— Почему нет Улуски? Он ушел от нас?
— Когда на совет Заксоров приглашали Киле? Ты что это вздумал? — уже громче, нетерпеливее спросил Баоса.
— Меня не касается, Киле он или Заксор, он живет в нашем доме, мы едим то, что он добывает на рыбалке или на охоте. Калпе, позови Улуску.
— Почему ты здесь распоряжаешься? — гневно спросил Баоса. — Ты меня за мертвеца считаешь?
— Ты здесь главный, отец, но я тоже не последний, хотя меня бьют в этом доме, как последнюю женщину или собаку. Я хочу справедливости.
Улуска неуверенными шажками подошел к нарам, сел за спиной Дяпы и примолк, как спрятавшаяся в густоте кедрача белка.
— В нашем дружном большом доме поселилась вражда, — неохотно начал Баоса. — Никогда не было такого раньше, чтобы брат на брата бросился, чтобы за ружья хватались. Я спрашиваю, что происходит в нашем доме?
«Большой дом разваливается», — мысленно ответил Пиапон.
— Во вчерашней драке виноват Полокто, он без причины избил жену, набросился, точно медведь-шатун, на брата. Он виноват и пусть сам на совете мужчин просит прощения — примирения.
— Пусть все женщины и дети выйдут из фанзы, — попросил Полокто охрипшим, точно простуженным голосом.
— Они не мешают нам, — возразил Пиапон.
Полокто побледнел, но больше не промолвил ни слова. Баоса искоса, испытующе взглянул на Пиапона и, увидев на его лице решимость, не стал возражать. По его знаку Дяпа принес вчерашнюю водку в медном кувшинчике и подал Полокто, тот налил водку в чарочку, встал на колени и дрожащим голосом проговорил: