— Советы чтил твой Громадский, противоверные проповеди толковал, по сути на большевиков ориентир держал.
— Что ты понимаешь в политике и ориентировке? Твой фанатизм националистический застит тебе разум, не дает просветления на бытие, без чего ты слепое орудие в руках жаждущих власти предателей, чьими языками эсесовцы зад себе давали подтирать. И ты Громадского не трогай, не достоин. Он не продался, как Поликарп Сикорский, фашистам, свой святой долг исполнял, призывал к исторически сложившейся ориентации православной церкви к Патриарху Московскому и Всея Руси.
— К большевикам, столица которых в Москве, выходил его ориентир. И твой в том числе. Приход у них получил.
— Мы с государством в мире должны жить. Нас, местных священников, единицы остались, кто при фашистах не кадил противу Советов. Поэтому без греха живем. Ты этим недоволен? Знаю.
— Больно много знаешь! — с сорвавшейся хрипотцой подхватил Хрисанф.— До какой срамоты дожил батюшка - наставник, в проповеди на большевистские выборы благословляет прихожан. Ты в партию ихнюю не вступил?
— Православная церковь, юродствующий Хрисанф, не нам в пример, на Волыни всю войну молилась и призывала паству к разгрому гитлеровцев. Молебен отслужила ликующий повсеместно в честь правой победы славного оружия. Где Сикорский со своей духовной повивальной бабкой оуновцев? Где? С чужеродными ушли в сторону Ватикана без паствы. А Волынь спокон веку была православной, незачем ее обманом разбавлять униатством и автокефалией, ушлым приемом склонять к католицизму. Не понять тебе этого, Хрисанф, для тебя нынче азы и буки животными померещатся, абы их прирезать. Умственный потолок твой ограниченный, и тот рухнул. Озверел ты.
— Пошли-ка, я вразумлю тебя, как и что понимаю,— чуть было не вынул пистолет Хрисанф, но вовремя увидел при входе в храм церковного старосту, тихо и властно повторил: — Пойдем.
Иннокентий немного помедлил, решил возле крупнокостного старосты обезоружить и выгнать Хрисанфа за дверь. Одному с ним возиться возле аналоя грешно и неловко. Но когда они направились к выходу, священник увидел за колонной вооруженного автоматом бандита, Федьку Шуляка, а потому, не задерживаясь, вышел на паперть.
Сквозь ночную мглу на небе едва угадывалось слабое мерцание звезд. Они-то и навели Иннокентия на мысль о том, что человеческая душа наподобие такой вот слабой блестинки существует в пространстве и в конечном итоге непримеченио гаснет. Как возникла — мало кто видел, так и ушла. До этого, в сущности, никому дела нет. А память, известно, не долга.
Отец Иннокентий пошел, грузно ступая, в ожидании выстрела, ему почему-то ни о чем реально не думалось. В голову снова пришла мысль о слабой блестинке звезды, которую уже не найдешь, не сыщешь на темном небе. Он больше и не смотрел на него, шел и шел, оступаясь то на одну, то на другую ногу. Село осталось за спиной.
Шуляк помог отцу Хрисанфу спуститься под уклон овражка. Их встретил Кушак, без расспросов по привычке связал за спиной руки захваченного священника, дежурно предупредил, осадив его за плечи на землю:
— Пикнешь, крысу в рот запихаю.
Хрисанф в это время сказал Шуляку:
— Кончать Андрона надо. Живо волоки его сюда. В Баево я больше не ходок. Следующие поминки от меня справят в другом месте.
Километра три отошла ночью банда Кушака за дальние от Баева хутора, уводя с собой отца Иннокентия и старого Андрона. Хрисанф с Шуляком на этот раз не отставали, а все норовили выйти вперед. Но как-то так получалось, что на пути попадались то овражек, то колючий кустарник, то болотца, которые Кушак живо преодолевал, на что у Хрисанфа умения не было. А Федька его не бросал. И тащились они позади, пока не достигли открытого холма, на котором в одиночестве доживал свой век знаменитый на всю округу Маринин млын.
Еще недавно к нему съезжались молодые люди, чье сердце было чувствительно к любви и жалости, чтобы посмотреть на довольно еще крепкий, суровый, ставший вдруг одухотворенным старый млын, свидетель трагической любви и человеческой верности.
Случилось вот что. В Заречном хуторе фашисты надругались над дивчиной Мариной. Хлопец ее Минька бросил в хату, где были гитлеровцы, гранату, надеясь уничтожить врагов. Но он, неопытный в военных делах, ничего не знал о запале. Граната не взорвалась.
Миньку схватили и стали искать, на чем повесить для устрашения других. Тут кто-то из фашистов и показал на млын, торчавший над холмом. Загоготали, замахали руками возбужденные гитлеровцы — понравилась идея.
А то, что увидели хуторяне поутру на следующий день, заставило бы содрогнуться и железное сердце: на смежном крыле ветряка, где висел Минька, появилась хрупкая фигурка Маринки. Она сама пошла за своим другом.