Со всех сторон к Царицыну стягивались правительственные войска, пугачевцы стремительно уходили от них. Через двое суток Пугачев был в Сарепте. Здесь произошла церемония наград «царем-батюшкой» высокими чинами Овчинникова, Перфильева, Дубровского, Творогова и других. Цель наград — подбодрить своих приближенных. Но ничто уже не могло восстановить среди них равновесия духа, и это видел и понимал прежде всего сам Емельян Иванович.
Надежды на Дон рухнули, от казаков родной земли «подмоги» не будет, а коли так, не миновать «идти ко дну». Опереться не на кого. «Чернь», следовавшая за Пугачевым, не представляла собою сколько-нибудь стойкой силы, и не было в рядах «царя-батюшки» таких надежных бойцов, каким зарекомендовали себя «работные люди». Совсем недавно Михельсон разбил плывущие на подмогу пугачевцам суда с повстанцами, главным образом рабочими. «Среди атаманов-пугачевцев, — значится в „Плане“ В. Я. Шишкова, — все больше и больше растекалось уныние». Пошатнулись силы и Пугачева. Теперь все чаще охватывала его тоска-кручина.
К этим черным дням Пугачева относится ряд заметок В. Я. Шишкова на отдельных листках, собранных после смерти писателя.
Вот эти заметки:
«У Пугачева иногда уходила почва из-под ног. Тогда он казался себе одиноким и слабым».
«Пугачев увидел подмытое дерево, едва державшееся корнями за берег и опрокинувшееся вершиной в реку. Ливень — и дерево кувыркнется. Пугачев увидел в нем — свою судьбу и призадумался».
«Пугачев в конце деятельности: его уже, как обрубок дерева, как щепку, крутило в омуте, выбрасывало и несло волной по теченью, уже он не мог, да и не имел сил сопротивляться».
И далее:
«Пугачев и его армия — это пастух и стадо. Стадо — самовольно, тогда и пастух обращается в ничто, слабого, с кнутом, человечка (развить это)».
«Разговоры (откровенные) атаманов с Пугачевым:
Пугачев: Один другому говорит: я его мешищем-то бух да бух, а он меня безменчиком-то тюк да тюк. Ну, как думаете, кто кого? Гора наше, атаманы, что у нас в руках не безмен, а огромный мешок, набитый сенной трухой».[17]
Однако часы уныния и подавленности сменялись у Пугачева, при всей безвыходности обстановки, подъемом чувств и мысли.
«Слова Пугачева: Ништо, други, — под конец деятельности говорил он. — От нашей войнишки по всей земле гулы идут: мертвые слышат, живые на ус мотают. Мы загинем, другие прочие, внуки-правнуки наши, за правое дело встанут. А волюшка будет на земле. Помяните мое слово — будет!»
И еще:
«Напоследок часто Пугачеву говорили: „Бросай игру!“ — но азарт, как взбесившийся крылатый конь, все нес и нес седока чрез счастье, чрез несчастье, к последней ставке, в смерть».
В тех же «памятках» писателя к последним дням Емельяна Ивановича находим следующие заметки:
«Великолепный трагический эпизод с отрядом Михельсона: 14 сентября снег, 15 — дождь с весьма холодным ветром. В его „малой передовой части“ за одну ночь пало до 70 лошадей, „от стужи померзло более 40 человек“; из них семеро тогда же и умерло, а прочих, изрубя повозки (степь) на огни, с трудом могли отогреть».
«Пугачев говорит с коня народу. Парень, разинув рот, с восторгом вслушивался в речь царя и думал: „Умный“. Затем стал рассматривать коня его. Белый конь прядал ушами, косился черными глазами на царя и, как бы понимая слова его, кивал согласно головой. А когда вниманье парня ослабевало, конь сердито всхрапывал и бил передней ногой землю. „И конь умный“, — думал парень».
«— Повелевать-то каждый может, а ты умей повиноваться».[18]
В первой книге романа, в главе 13-й второй части, рассказывается о приключениях Пугачева с дружком его, донским казаком Ванькою Семибратовым, в районе Камы; из-за нехватки в деньгах Емельян Иванович продал свою лошадь, по прозвищу Ласточка, «рыбьему человеку» — Карпу Карасю (приписному заводскому крестьянину, впоследствии пугачевцу). Во время марша Пугачева-«царя» с армией через село Котловку Емельян Иванович находит своего коня, получает его в дар от «рыбьего человека» и с тех пор не расстается с Ласточкой.
Сцена тяжелого раздумья Емельяна Ивановича подле своего друга-коня (после поражения под Царицыном) была написана, по свидетельству К. М. Шишковой, еще в 1940 году, но рукопись погибла.
18
Разумеется «повиновение» злой необходимости, как душевная стойкость в беде. Так должен был рассуждать Пугачев после поражения.