Двоих странников к о. Иоанну Кронштадтскому встретил и я в начале 80-х годов. Они были из окрестных мест. Всерьез уверяли меня, что Иоанн Кронштадтский был захоронен не в Петербурге, а здесь, в Суре, на территории монастыря. Якобы гроб его привезли ночью на пароходе и спрятали в подвале монастыря.
В окрестностях Суры на реке стояла часовня Николая Чудотворца, построенная по обету и почитаемая всеми окрестными крестьянами. Власти несколько раз жгли ее, а крестьяне — восстанавливали. Когда я там был, часовня представляла собой небольшой срубчик с крестом, к которым были привязаны разные платки и одежды, принесенные сюда по обету.
Уже стемнело, когда мы пришли к бабушке Александре Николаевне, у которой остановились на ночлег. Допоздна пили чай со сковородниками (лепешки со сметаной). На столе стояли грибы, морошка, вареная картошка — обычная еда северных мест. Разговоры о вере, о старой жизни, порушенной «яврейской властью», о «египетских» лесозаготовках. Темы одни и те же всюду, но каждый раз новая черта в понимании событий, которые происходили здесь.
Вернувшись из Суры в Пинегу, мы пешком пошли в Красногорский Богородицын монастырь, расположенный на высокой горе, с которой открывается восхитительный вид на изрезанную островами реку Пинегу и безбрежные еловые леса. Основанный в 1603 году, монастырь был славен чудотворной иконой Грузинской Божьей Матери. В монастыре было три храма и каменные стены с башнями. После прихода советской власти остались лишь руины одной церкви и два каменных здания, в которых в нищенских условиях жил «контингент» дома-интерната для психически больных. Запах помоев и нечистот. У алтаря главного храма был похоронен сосланный сюда Петром I любовник царицы Софьи князь Василий Голицын, мечтавший установить в России западные порядки.
Недалеко от монастыря около 60 пещер протяженностью 20 км, стены покрыты толстым слоем кристаллического льда. В пещере течет ручей, ход время от времени сужается, приходится проползать. Но сказочный мир, отражающийся при свете фонаря, манит идти дальше.
Возвращаемся в Пинегу, а оттуда около 200 км в Артемиево-Веркольский монастырь, основанный в XVI веке на месте обретения мощей святого праведного Артемия Веркольского (ум. 1544). Перед 1917-м в монастыре было шесть храмов. Успенский собор освящал святой праведный Иоанн Кронштадтский. В 1919-м в собор пришли еврейские большевики и объявили о его закрытии и организации в нем коммуны. Бабушки из Верколы рассказывали мне, что, по преданию, мощи святого Артемия были спрятаны в тайном месте. Монахов, протестовавших против закрытия монастыря, пинежские чекисты расстреляли прямо во дворе. Коммуна, организованная в монастыре, просуществовала недолго. созданная из числа сельских люмпен-пролетариев, она переехала на территорию монастыря со своими домами, которые зимой новые обитатели «раскатали на дрова», а сами поселились в кельях, выгнав на мороз оставшихся монахов. Проев все монастырские запасы, продав и пропив инвентарь, строители социализма разошлись в разные стороны, до неузнаваемости испоганив православную святыню. Впрочем, потом на их место пришли новые коммунары. Эти, говорят, жили здесь до 30-х годов. Позднее в разрушенном монастыре организовали дом для престарелых, а затем детский дом и трудовой лагерь.
На другом берегу, напротив монастыря, в селе Веркола жил писатель Ф. Абрамов, незадолго до нашего приезда умерший в Ленинграде, но завещавший похоронить себя рядом с домом на берегу Пинеги. Писатель пользовался любовью своих односельчан, многие из которых стали прототипами персонажей его произведений.
Образы романов Абрамова оживали на моих глазах, некоторые бабушки спорили, кого именно из них Абрамов описал в своем романе «Братья и сестры» о тяжелой судьбе русских крестьян Пряслиных. В осиротевшем доме писателя, похороненного во дворе, мы встретили его вдову Людмилу Владимировну. Долго слушали ее рассказы об этом замечательном человеке, много раз стоявшем на краю смерти, служившем в контрразведке «СМЕРШ». После войны Абрамов был в числе тех, кто бросил вызов еврейскому засилью в русской литературе. Многие еврейские космополитические критики травили писателя, клеветали на него, стремились замолчать его великое творчество, не позволяли ему печататься. Еврейских критиков раздражало, что многие называли Абрамова совестью русского крестьянства.