— «Честолюбивый хозяин».
— Да, да. Тогда мне понравилось, но вы все напутали, Бендрикс. Вы пишете, что муж ходит по комнатам, передвигает мебель, чтобы казалось, будто он не один. Наливает вино в два бокала.
— Забыл. Как-то уж очень литературно.
— Это неверно, Бендрикс. То-то и плохо, что дом — не пустой. Раньше, бывало, я вернусь, а ее нету, ушла — наверное, к вам. Вот тогда он был пустой. Я ведь по-своему ее любил. Не застану ее и думаю, что сейчас найду письмо: «Дорогой Генри…» Знаете, как в романе.
— Да.
— А теперь он не пустой. Не знаю, как это выразить. Ее никогда нет, но ее ведь нет нигде. Она ни с кем не завтракает, не сидит с вами в кино. Ей негде быть, кроме дома.
— Где же ее дом?
— Вы уж простите меня, Бендрикс. Я измотался, устал… сплю плохо. Нельзя говорить с ней, так поговорю хоть о ней, а кроме вас — не с кем.
— У нее масса друзей. Сэр Уильям…
— Не могу я с ним о ней говорить. Лучше уж с этим Паркисом.
— С Паркисом! — вскричал я. Что ж он, навеки пристал к нам?
— Он говорил, он у нас был в гостях. Странных людей она приглашала. Он сказал, вы с ним тоже знакомы,
— Какого черта ему от вас нужно?
— Он говорит, она сделала что-то хорошее его сыну. Бог его знает, когда! Сын болеет. Кажется, Паркис хотел что-нибудь взять на память. Я дал ему ее детские книжки. Их у нее много, все исчирканы карандашом. Надо же от них избавиться. Не продавать же их, правда? Вот и отдал, что тут плохого?
— Ничего. Это он за ней следил, от Сэвиджа.
— Господи, если б я знал!.. А как ее любит вроде бы…
— Он человек, не машина. И чувствительный.
Я оглядел комнату. Там, у Генри, не больше Сары, чем тут, даже меньше, там она растворяется.
— Хорошо, я перееду, — сказал я, — только разрешите платить мою часть за жилье.
— Спасибо, Бендрикс! Дом — наш. Вы давайте денег на расходы.
— Сообщите за три месяца, когда соберетесь жениться.
Он принял это всерьез.
— Я не женюсь. Мне вообще не следовало жениться. Я причинил ей большой вред, когда женился на ней.
6
И я переехал на северную сторону. Генри торопил меня, так что я потерял плату за неделю и еще заплатил пять фунтов шоферу грузовика, надо же было перевезти книги и костюмы. Мне отвели комнату для гостей, под кабинет приспособили кладовую, была и ванная наверху. Генри поселился в гардеробной, а спальную с двумя холодными кроватями отвели для гостей, которых не бывало. Через день-другой я понял, почему теперь дом не пустой. Я работал в Британском музее, пока не закроют, потом работал дома, ждал Генри, мы вместе шли в «Герб» и выпивали. Как-то он уехал на конференцию, и я привел девицу. Толку не было. Я сразу понял, что ничего не выйдет, и чтобы не обижать ее, сказал, что обещал одной женщине никогда ни с кем не спать. Она все поняла, умилилась, проститутки очень почитают чувства. На этот раз я мстить не хотел, я просто опечалился, что навсегда ушло такое приятное занятие. Потом я видел во сне Сару, мы лежали там, у меня, опять ничего не вышло, но я не печалился, нам было и так хорошо.
Через несколько дней я нашел в шкафу детские книжки. Генри отдал не все. Тут были сказки Эндрю Лэнга[31] в пестрых обложках, Беатрис Поттерс, «Дети из нового леса», «Кукла на полюсе» и книги две для подростков — «Последняя экспедиция» капитана Скотта[32], стихи Томаса Гуда[33] с надписью «Саре Бертрам за успехи в алгебре». В алгебре! Как человек меняется!
В тот вечер я работать не мог. Я лежал на полу, читал, пытаясь заполнить хоть какие-то пробелы в ее жизни. Иногда любовнику надо стать и отцом, и братом — он ревнует к тем годам, когда его не было. «Кукла на полюсе», наверное, была первой ее книгой — Сара исчиркала все, бестолково, бессмысленно, цветными мелками. В одной из книжек Беатрис Поттерс она написала карандашом: «САЬА», а на «Детях в лесу», аккуратно и мелко: «Это книга Сары Бертрам. Кто возьмет ее без спросу, тот останется без носу». Были и обычные следы, которые есть на всех детских книгах — анонимные, как птичьи следы на снегу. Когда я закрывал книжку, они исчезали, их уносило время.
Не думаю, чтобы она читала Гуда, страницы были чистые, как тогда, когда учительница или попечитель вручали ей награду. Я уже клал книгу в шкаф, и тут из нее выпал листок — может быть, программка школьного вечера. Почерк я узнал (он устанавливается рано, потом усложняется от времени и от усталости) и прочитал: «Ну и чушь!» Я представил себе, как Сара пишет это соседке, пока учительница идет на место, а родители почтительно хлопают, и, увидев эти уверенные, нетерпеливые, наивные слова, вспомнил другие: «Я потаскуха и врунья». Передо мной была невинность. Как жаль, что целых двадцать лет ушли на то, чтобы Сара подумала о себе это! Потаскуха и врунья. Неужели я так говорил о ней со злости? Она запоминала мою хулу, это хвала таяла, словно снег.
Я вертел листок, читал, что было 23 июля 1926 года. Генделя играла мисс Денкан, «Я брел один в полях пустых»[34] читала Беатрис Коллинз, старинные арии пел школьный хор, вальс Шопена играла на скрипке Мэри Пиппит. Долгий летний день двадцатилетней давности пришел сюда, ко мне, и я ненавидел жизнь, которая меняет нас к худшему. «В то лето, — думал я, — я как раз начал первую книгу. Я так волновался, так надеялся, когда сел писать, я был счастлив». Сунув листок в нечитаный томик, я положил его в глубь шкафа, под «Куклу» и Беатрис Поттерс. Оба мы были счастливы, нас разделяли только десять лет и несколько графств, а потом встретились зачем-то и вконец измучили друг друга. Я взял «Последнюю экспедицию».
Эту книгу я любил. Теперь казалось, что устарели и героическая борьба со льдами, и жертва, обрекающая на смерть лишь тебя самого. Две войны стояли между нами. Я посмотрел фотографии — бороды, очки, британский флаг, небольшие сугробы, пони с длинной гривой, вроде старомодной прически. Даже смерть была «того времени», смерть — и школьница, испещрившая страницы восклицательными знаками. На последнем письме Скотта она написала четкими буквами:
«А что потом, ужели Бог?
Роберт Браунинг».
«Тогда уже, — подумал я, — она думала о Нем. Он пользовался настроением, как соблазнитель, сулящий невыполнимое». Я положил обратно последнюю книгу и запер шкаф на ключ.
7
— Где вы были, Генри? — спросил я. Обычно он спускался к завтраку первым, иногда — уходил, когда я еще не вышел, а в это утро его тарелка стояла нетронутой и я услышал, как хлопнула дверь прежде, чем он вошел.
— Так, гулял, — туманно ответил он.
— Всю ночь? — спросил я, и чтобы оправдаться, он сказал мне правду:
— Ну, что вы! Отец Кромтон служил сегодня заупокойную мессу.
— Еще их служит?
— Раз в месяц. Я думал, вежливее зайти.
— Вряд ли он знал, что вы там.
— Я подошел, поблагодарил. Собственно, я пригласил его к обеду.
— Тогда я уйду.
— Не надо, Бендрикс! В сущности, он был другом Саре.
— Вы не обратились ли?
— Конечно, нет. Но они имеют такое же право на свои взгляды, как мы с вами.
Итак, он пришел обедать. Этот уродливый, неуклюжий человек с носом Торквемады[35] увел у меня Сару. Он поддержал дурацкий обет, который надо было забыть через неделю. В его церковь шла она под дождем, искала убежища, нашла смерть. Я не мог сохранить даже вежливость, Генри пришлось все тащить одному. Отец Кромтон не привык обедать в гостях. Так и казалось, что это — тяжкий долг. Болтать он не умел, ответы его падали словно деревья на дорогу.
— У вас тут много бедных? — сказал усталый Генри, уже за сыром. Он перепробовал много тем — книги, кино, недавнюю поездку во Францию, будет ли война.
— Не в том суть, — ответил священник.
Генри не сдался.
— Падает нравственность? — спросил он с той легкой фальшью, без которой не произнесешь таких слов.
— Это вообще не проблема, — сказал отец Кромтон.
— Я думал… знаете, иногда видишь вечером…
— Так бывает повсюду. И потом, сейчас зима.
Тема на этом кончилась.
— Еще сыру, отец.
— Нет, спасибо.
— Наверное, в нашем районе трудно собрать деньги для бедных?
— Дают, что могут.
— Налить вам бренди в кофе?