– Тут не угадаешь, – он вздохнул. – Благие умирают молодыми, может, это и к лучшему.
– А как же дети? – спросил я.
– Бог знает! Такая трагедия! – было не совсем ясно, что он, собственно, имел в виду.
– Пожалуй, нам вообще не стоит об этом рассуждать, – изрек доктор Картер, – пока мы не владеем всей полнотой информации. Для нас для всех это большое горе.
Я понял, что доктор Шотт уже успел поделиться с ним той информацией, которой владел сам.
Итак, в понедельник и во вторник я вел занятия так же, как обычно, хотя в душе моей зияла пустота и в этой пустоте носился дух тревоги. Во вторник после обеда тело Ренни предали земле, но, поскольку официально объявить по данному поводу выходной администрация не имела права, доктор Шотт был на похоронах единственным представителем от колледжа. Мисс Баннинг прошла по кругу, собрала на венок: я дал доллар из той жалкой суммы, что оставил мне Доктор. В тот момент, когда Ренни опускали в могилу, я, кажется, рассказывал студентам про точку с запятой.
В колледже объявили, что миссис Морган, как выяснилось, умерла вовсе не под наркозом, а задохнулась от попавшего в дыхательные пути куска пищи и скончалась по дороге в больницу. Та же информация появилась и в газете во вторник утром – доктор Шотт, пожалуй, и впрямь был в местной общине фигурой весьма влиятельной. Кроме того, прошел слух, что мистер Морган увольняется с работы; все были согласны, что причиной тому стала нелепая смерть жены, – совершенно понятно, что Джо на время лучше изменить образ жизни. За детьми присматривали мистер и миссис Макмэхон, родители Ренни.
Чуть позже во вторник я узнал об истинном положении вещей от доктора Картера, который поймал меня за рукав, когда я в последний раз спускался по парадной лестнице Государственного учительского колледжа Вайкомико.
– Я знаю, вы дружили с Морганами, – заговорщицким тоном сказал он, уводя меня от стоявшей неподалеку кучки студентов, – так что стоит, наверное, рассказать вам, что там случилось на самом деле. Вы же не станете разносить сплетни.
– Нет, конечно, – поддакнул я. – А в чем дело?
– Мы с доктором Шоттом просто не знали, что и думать, Хорнер, – сказал он. – Такое впечатление, что миссис Морган скончалась в результате криминального аборта – где-то за городом, здесь поблизости.
– Не может быть!
– Боюсь, это правда. В больнице, куда ее отвез Морган, установили, что она задохнулась под наркозом, и обнаружили явные признаки аборта.
– Боже, стыд-то какой!
– Вот-вот. Доктору Шотту удалось замять дело, и полиция ведет расследование в тайне, хотя они пока все равно ничего не нашли. Морган клянется, что не знает ни имени врача, ни места, где была проведена операция. Говорит, что жена, мол, сама обо всем договорилась и что когда это все случилось, его там не было. Я не знаю, врет он или не врет; правды-то все равно не узнаешь.
– Господи ты боже мой! А его могут привлечь к ответственности?
– Нет, не выйдет. И еще одна неприятность: доктор Шотт, конечно, дело-то замял, но, по совести говоря, разве он может после такого держать Моргана в штате? История и без того скверная, – а что будет, если узнают студенты? Вы же понимаете, маленький колледж в маленьком городке вроде Вайкомико. Могут быть большие неприятности. Открою вам еще один секрет: он попросил Моргана написать заявление об уходе.
– Бедняга!
– Да, жаль, конечно. Но… вы ведь никому не скажете? Я покачал головой.
– Ни единой живой душе.
Итак, возможности публично взять на себя ответственность мне, похоже, не дадут. Ренни лежит в могиле. Я в колледже, и репутация моя не пострадала, а Джо остался без работы.
Господи, как все нелепо, какие дыры всюду, и торчат клочки! Я прошелся по комнате; вздохнул прерывисто; застонал. Я мог, наверное, пойти и публично покаяться – но не будет ли это еще одним, последним, унижением для Джо, который изо всех сил старается лишить меня моей доли ответственности или, по крайней мере, пытается сделать так, чтоб не делить свое горе со мной. Я мог, наверное, нести свой нелепый крест втайне, в Вайкомико или где-нибудь еще, женившись на Пегги Ранкин или послав ее ко всем чертям, под своим именем или под каким другим -но разве я таким образом не избавлю общество, в котором живу, от причитающегося ему по праву, и не есть ли это скрытый способ избежать публичного позора? И, если уж на то пошло, я никак не мог решить: женитьба на Пегги Ранкин будет с моей стороны актом милосердия или жестокости; и если я пущу полицию по следу Доктора, правильно это будет или неправильно? Я даже не мог решить, какие чувства я должен испытывать: внутри меня жила одна только боль, без образа и цели.
Я места себе не находил. Начинал писать письма, с дюжину, не меньше – Джо, в полицию, Пегги, снова Джо, – и ни единого не закончил. Пустое дело: я не мог сосредоточиться на одном каком-то состоянии, на одной мысли, чтобы обвинить, наконец, хоть кого-нибудь – Доктора, себя самого, кого угодно – или решить, как мне действовать дальше. Я выкинул в конце концов исписанные листки и бросился в кресло-качалку, измученный, пропитанный болью. Эта дурацкая неполнота, незаконченность заставляла меня ежесекундно бросаться из крайности в крайность; мои мышцы взывали к действию; но члены мои, как члены Лаокоона, стянули два страшных змея – Знание и Воображение, – и разрослись в гигантских пустотах времени, и не искушали более, а иссушали.
В конце концов я разделся, лег в темноте на кровать, хотя о сне не могло быть и речи, и вступил в неспешный – молча – диалог с моим старым и верным другом.
– Мы слишком далеко с тобой зашли, – сказал я Лаокоону. – Как только люди могут жить в этом мире?
Ответа не последовало.
Где-то посередине ночи зазвонил телефон. Я был гол как перст и, поскольку шторы не были задернуты, снял трубку в темноте. В трубке был голос Джо, сильный, чистый, тихий и прямо над ухом.