Это не значит, что Хуан Карлос не имеет никакого отношения к событиям, которые привели к путчу 23 февраля. Он был частью того, что писатель Хуан Серкас метко назвал «плацентой переворота» — той атмосферы нервозности, разочарования, нетерпения, недовольства, которая укрепила сторонников чрезвычайных решений в мысли, что пришел их час. Король жаловался на Суареса, в том числе военным, монархистам, лидерам партий. Он встречался с Армадой и обсуждал с ним эту тему, перевел его в Мадрид и попросил присматривать за путчистскими настроениями в армии — то есть буквально пустил козла в огород.
В этом смысле он так же причастен к перевороту, как лидеры и депутаты политических партий, которые встречались друг с другом, с Армадой и прочими военными, обсуждали разные нестандартные решения, и среди них — правительство единства под руководством интеллигентного военного. Или как журналисты, которые без оглядки на недавние заслуги уничтожали Суареса и писали многозначительные передовицы про «операцию "Де Голль"» и «вооруженное решение "Армада"». Однако когда плод переворота созрел, Хуан Карлос отказался вкусить от него сам и не предложил его другим.
Отказаться помогли выстрелы и грубые крики гвардейцев, которые страна услышала по радио в первые минуты переворота. Догадки, к которым король пришел вместе со своим секретарем Фернандесом Кампо, о том, что Армада предлагает им роль в своем двусмысленном спектакле. И, главное, логика действий Хуана Карлоса все предыдущие годы, даже десятилетия. Он терпеливо ждал момента, когда станет преемником, чтобы, унаследовав пост главы государства, укрепить монархию, пойдя навстречу созревшему в обществе желанию либерализации и «нормализации» — стремлению жить не вопреки остальному миру, не против него, а вместе с ним, с соседними западноевропейскими демократиями. Быть не лучше и не хуже, не особенными, не показывать пример и хранить наследие, а просто жить и развиваться, и чтобы самому Хуану Карлосу перестать быть преемником диктатора и сделаться добрым законным королем, как его родственники в Британии или Дании, — и вместе с национальной элитой покинуть наконец круг изгоев.
«Хирургический» переворот Армады мог дать Хуану Карлосу кратковременные преимущества (переворот Техеро не дал бы никаких), но его власть и династия навсегда были бы связаны с путчистами. Именно это произошло с его дедом Альфонсо XIII, который поддержал в 1923 г. мягкий переворот генерала Мигеля Примо де Риверы и узаконил диктатуру, назначив его главой правительства. Когда режим Риверы пал, лишился короны и король Альфонсо, и власть испанских Бурбонов прервалась на долгие 45 лет. Именно это произошло в Италии с савойской династией, поддержавшей Муссолини. И именно так, не отмежевавшись вовремя от переворота «черных полковников», навсегда потерял трон греческий король Константин II, шурин Хуана Карлоса, брат королевы Софии. С трудом восстановив династию на троне, Хуан Карлос решает не рисковать.
Знание, что переворот провалился благодаря не столько обществу, сколько королю, а граждане замерли в ожидании решения сверху, чем дальше, тем больше ущемляло демократическую общественность — особенно левые и региональные партии. Выжидательная стратегия граждан в ночь с 23 на 24 февраля 1981 г. оправдала себя, но в этом сценарии победы над переворотом не было гражданского подвига. И поэтому со временем — чем дальше от событий, тем больше — стала укрепляться версия о несерьезности переворота, на который граждане именно в силу его опереточного, шутовского характера просто не обратили внимания и с которым предоставили разбираться полиции.
Будут говорить, что путч был забавной постановкой, никому не угрожавшей буффонадой, которую заполучившие власть выходцы из старого режима использовали для того, чтобы укрепить свою легитимность. В самом деле, что это за путч — какой-то подполковник, несколько десятков гвардейцев и один провинциальный военный округ? А какой эффект! Стало принято рассказывать о дурачке Техеро, который снарядил свою экспедицию в парламент чуть ли не на семейные средства, об одиноком и фанатичном солдафоне Милансе.
Этому способствовали позднейшие свидетельства самих фигурантов, которые, чтобы избежать суровых приговоров, меняли показания — то описывали свои действия как патриотическую спецоперацию чрезвычайной важности с одобрения высшей власти, то опускались до жалобных рассказов о собственной немощи и о том, что ничего страшного не планировали и с такими ничтожными ресурсами планировать и не могли, — так, разве что припугнуть.