Радикальные сторонники политического разрыва, ruptur'ы, особенно из числа крайних левых и региональных националистов, изо всех сил старались игнорировать тот факт, что за годы экономического бума Испания перестала быть страной богатых хозяев и нищих работников, что люди на всех этажах общества стали жить лучше, что возник многочисленный средний класс, который начал предъявлять к государству повышенные, более сложные требования, не укладывающиеся в простые революционные схемы аскетичных времен.
Оппозиционерам неприятен был негласный контракт между обществом и режимом, который появился в годы экономического роста: граждане соглашались оставить власть в руках сформированной по итогам гражданской войны политической верхушки в обмен на благополучие и широкие возможности не только для богатого меньшинства, но почти для всех. По сути, этот контракт предполагал, что консервативная по происхождению власть построит современное социальное государство.
Радикальные оппозиционеры, прежде всего социалисты и коммунисты, игнорировали новую экономическую реальность потому, что иначе пришлось бы признать успехи режима в исполнении этого контракта, и продолжали изображать Испанию страной, резко разделенной на богатое меньшинство и нищее большинство, всегда готовое к революции, совершить которую мешает только тяжесть репрессий.
Между тем в последние полтора-два десятилетия жизни Франко даже простым испанцам, крестьянам и рабочим, уже было что терять, и они не хотели бросать нажитое ради «прекрасного будущего». В Испании 1960–1970-х призывы к стабильности (здесь чаще говорили о «мире») звучали убедительно не только для класса собственников, но и для наемных работников. Понятия демократизации и социальной революции с переделом собственности, которые были почти неразделимы в Испании 1930–1940-х, теперь разошлись: даже противники диктатуры больше не считали их двумя сторонами единого процесса.
Не замечая этого, радикальные оппозиционеры теряли ключи к сердцам граждан. Везде, кроме, пожалуй, регионов с сильным ущемленным национальным чувством — провинций, населенных басками и каталонцами. Здесь национальная коллективная идентичность оказалась сильнее классовой, и местная буржуазия использовала ее для того, чтобы найти общий язык с рабочими. К тому же националистический бунт ради автономии и даже независимости не представлялся таким же рискованным предприятием для личного благосостояния, как социальная революция. Поэтому в будущей Стране Басков и Каталонии демократизация и эмансипация от Мадрида надолго остались частью единой повестки.
Официальная идеология практически полностью исчезла в университетах уже в 1960-е, это касалось и студентов, и преподавателей. В интеллектуальных и творческих кругах вера в особый авторитарный путь Испании, отличный от остальной Европы, превратилась в экзотику и повод для шуток.
Университеты, где энергия молодости сочетается с уверенностью в себе, которую дают знания, — вечный источник проблем даже для демократической власти. Студенты чувствуют себя будущей элитой, уже существующая кажется им застывшей, а социальные лифты — слишком медленными. Заставить студентов в полной мере разделять взгляды старших невозможно, ведь требование молодежи ускорить смену элит основывается на том, что мировоззрение старшего поколения кажется ей ошибочным.
Франко махнул рукой на университеты не только потому, что с возрастом подобрел. Прежние студенты были детьми чужаков, нынешние — его элиты, его общества, среднего класса, разросшегося при его правлении. Экономическое чудо в разы увеличило население городов, вместе с ним выросло число молодых горожан, которые стремились получить высшее образование. За время экономических реформ 1950–1960-х количество студентов в Испании увеличилось в пять раз. Жесткий курс в отношении студентов мог оттолкнуть от режима их родных. Даже те родители, которые не стремились к демократии, спросили бы у власти, как ситуация в университетах дошла до столь плачевного состояния, что понадобились репрессии против их детей.