Даже сейчас Ренард моргал от воспоминания, стиснув зубы, чтобы не плакать.
«Я не могу узнать? Ради нас обоих? Я не должен…».
— Простите, месье Ламберт?
— О, — Ренард отошел и поклонился, отошел, пропуская епископа. — Конечно, ваше преосвященство.
Сикар благодарно улыбнулся и пошел дальше — прямо к месту, где сидела Шинс.
Это был знак? Тихо вздохнув, Ренард вернулся на свое место.
«Позже. Если мы переживем это, я скажу ей позже…»
* * *
Боги знали, сколько времени прошло — они-то знали, но она не спросила у того, кого знала лично — с тех пор, как Виддершинс закончила свою историю.
Она впервые поведала всю историю своей жизни. Не наставнику, не любимому, не верному другу, а аристократам»
«Даже в моем уголке мира эти аристократы требуют особых привилегий, да?».
Она попробовала сначала участвовать в разговоре, что последовал за ее речью — в разговоре, спорах, угрозах — но быстро устала от этого. Тогда она ушла в дальний угол часовни и делала вид, что не замечает, как глаза с недоверием следят за ее движениями.
Судя по изменениям речи, что отражалась от стен часовни, они еще не успокоились.
Дерево скрипнуло, дрогнуло под ней, приняв чей-то еще вес. Шинс смотрела наверх.
— Я не привык к такой перспективе, — сказал ей епископ, — смотреть на Вечное око с места паствы. Мне стоит делать так чаще.
— Вы бы видели его с люстры, — сказала она. — Так они решили, кто купит веревку, на которой меня повесят?
Сикар фыркнул.
— Уверен, некоторые из них были бы рады отдать свои пояса для такого дела, — он посерьезнел. — Ее светлость решила, что во время кризиса твоя вина или невиновность не важны. Их священники подтвердят твои слова насчет нынешней угрозы, и они поверят твоим словам пока что.
— Это, — отметила Шинс, качнув носком сапога в сторону собравшихся, — не звучит как согласие. Или я все это время что-то делала не так.
— Нет, ты слышишь одни и те же слова. Что тебе нельзя доверять, и твоя история о демоне, убившем последователей Ольгуна, смехотворна. Но ты не должна была признаваться, что ты — Адрианна Сатти, если бы ты врала. Думаю, это убедило герцогиню.
— Так все еще обо мне? Они даже не дошли до…
— О, нет, я рассказал им о плане. Но все те же аристократы, что против тебя, высказались и против плана. Неправильно. Незаконно. Плохо. Нужно больше времени. И так далее. Но все решено, кроме некоторых гордецов. Ее светлость и другие убеждены, и я тебя поддерживаю. Это помогло.
Шинс выпрямила и скрестила лодыжки.
— Может, они и правы, — отметила она. — Даже вы сказали, что не знаете, законно ли это.
— Есть сомнения, да. Моя власть епископа — важный фактор, и мне дали больше свободы, учитывая ситуацию между Давиллоном и матушкой-церковью. Но такое, насколько я знаю, не пытались сделать. Но как только прибудут другие священники, и нас соберется нужное количество, должно быть… достаточно законно.
— Ха. Теперь вы звучите, как один из нас, ваше преосвященство.
— Ох, мне придется покаяться.
Шинс опустила ноги на пол и повернулась к нему впервые с начала их беседы.
— Это был сарказм, Сикар? Я не думала, что вы так умеете.
— Не умею. Наверное, это чудо.
Она невольно засмеялась, но ее подозрения росли. И росли дальше, когда она увидела, как епископ, несмотря на перепалку — хоть и мягкую — смотрел вперед, не желая глядеть на нее. Его пальцы теребили ткань его мантии.
— Хорошо, вываливайте.
— Прошу прошения?
— Вы же не пришли рассказать мне о статусе разговора, который еще не завершен?
— Ах, нет. Ты права.
— И вы нервничаете, как школьник. Или кот в грозу.
— Я…
— Может, как нервный школьник, который боится грозы, как кот.
— Виддершинс…
— И кот с медным хвостом.
Сикар хотел посмотреть ей в глаза.
— Ты хочешь ответ на свой вопрос? Или будешь болтать?
— Мы меня знаете. Я не могу не болтать.
— Я хочу, чтобы ты обдумала разрешить Церкви официально включить Ольгуна в Священное соглашение.
Только их паника — Шинс и ее божество не могли понять, куда бежать — удержала ее на месте.
— Ч-что?
— Милая, мы знаем, что ты прожила так долго только из-за удачи и по милости богов. Если ты умрешь как его единственный последователь…
— Я знаю! — скамейка тянула ее к полу, она сжалась в углу, прижав колени к груди, обвив их руками. Большая часовня будто смыкалась на ней, сжимая в каменном кулаке страха.