Отъезжающие встали, направились было к двери, но вдруг Булатов сказал:
— Товарищи, минутку! Надо посидеть перед дорогой.
Все заулыбались, но повиновались и несколько минут посидели на скамье.
Милюнэ, облаченная в кэркэр, тоже посидела вместе со всеми и вышла из дому.
Низкое серое небо висело над Анадырским лиманом, скрывая противоположный берег. Лишь черный мыс Обсервации выглядывал из серой пелены.
Берзин, размахивая небольшой кожаной сумкой, в которой лежали мандат и другие бумаги, шел рядом с Волтером.
— Ты, Арене, тут останешься, за комиссара охраны… А твоя задумка, чтобы из автоматического ружья «ремингтон» сделать пулемет, — это настоящее изобретение. Значит, к весне у нас будет десять пулеметов…
— Так и есть, — ответил Волтер. — Я буду делать пулемет!
Ни Берзин, ни Мандриков не хотели растягивать прощание. Поцеловались молча, пожали руки.
Но провожающие не расходились, пока нарты не скрылись за серым покрывалом.
Мандриков смотрел вслед и думал о Берзине.
Дорогой Август! Едешь ты сейчас но белому безмолвию, по великой чукотской реке и не подозреваешь даже, как терзается твой товарищ!
Вчера он предлагал Берзину поехать вместо него. Уж очень больным выглядел Август. Трудные годы не прошли даром. Как-то еще во Владивостоке, сидя на чердаке дома Матвеева, Берзин рассказал о себе Мандрикову… Шестеро было детишек в бедной латышской крестьянской семье. Вечный голод. Белый хлеб впервые увидел в Це-сисе, поступив в ученики парикмахера.
Когда началась первая мировая война и кайзеровские войска начали угрожать Прибалтике, романтически настроенный юноша "сбежал на войну". Его зачислили стрелком в первую роту Второго Рижского полка. В самом начале боевой жизни Август был ранен. Получив двухмесячный отпуск для окончательного восстановления- здоровья, Август поехал на родной хутор неподалеку от Цесиса. Там и встретил весть о Февральской революции. "Еще во времена солдатской службы я познакомился с латышскими социал-демократами, а потом и с большевиками, — рассказывал Берзин Мандрикову. — Будто разошлись облака и я увидел настоящий свет. Тогда я и понял и решил для себя — всю свою жизнь я отдам за освобождение трудового народа, за самую высшую справедливость, которая только может быть на земле. Прибежал, помню, растерянный пристав в наш хутор, сказал, что царя свергли. Многие не верили, но я-то знал, что дело к этому идет. Собрал парней рабочих в Цесисе, и мы пошли освобождать политических заключенных из тюрьмы".
По заданию партии Берзин был направлен на Дальний Восток и до белочешского мятежа и оккупации Дальнего Востока был комиссаром железнодорожной станции Хабаровск-1.
Нарты исчезли. Провожающие и просто любопытствующие расходились по домам, торопились к топящимся баням: наступал новый, 1920 год.
Вскоре на льду Анадырского лимана остались лишь Мандриков, Булатов и Милюнэ.
— Вы уж сегодня не ходите в ревком, — сказала Милюнэ, вглядевшись в осунувшееся, посеревшее лицо Мандрикова. — Отдохните. Смотреть на вас страшно — такой вы худой! Я приготовила ужин и баню натопила.
Громов лежал на кровати и так тяжело вздыхал, что каждый раз Евдокия Павловна вздрагивала.
— Кеша, ну скажи, что у тебя болит?
— Душа болит, Павловна, душа, — стонал Громов. — Вроде бы так ничего, а помереть охота.
— Да что ты, господь с тобой! — крестилась Евдокия Павловна. — Бог даст, еще все обойдется.
— А зря ты, Павловна, отдала этому сукину сыну деньги, — уже который раз попрекнул Громов жену.
— Боялась я, Кеша. Думала, придут с обыском, найдут — озлятся совсем на тебя и расстреляют. Два дня приходили, все перерыли. А я им спокойно говорила: нет денег и не было никогда.
— Тонка кишка у них расстреливать. Хуманисты они! Человеколюбы! В чистых перчатках хотят свою революцию делать!
Павловна все же приготовила нехитрое новогоднее угощение, накрыла стол, затеплила лампаду перед образами. Квартира была казенная, и иконы тоже были казенные. В лампаде горел вонючий нерпичий жир, запаха которого ни сам Громов, ни его жена не переносили. Но в этот торжественный канун 1920 года они все решили терпеть. Когда блики от свечей заиграли на запотевшей бутылке, Громов скосил глаза, крякнул и опустил ноги с кровати.
— Кешенька, родной, — запричитала Павловна. — Лежи ты, я все подам тебе в постель.