Безжизненная громада острова Алюмка была окружена льдом, и берега необитаемой земли поднимались круто, холодные, неприступные.
— Кто-нибудь приезжает на этот остров? — спросил Бессекерский каюра.
— Чего на него приезжать? — отозвался Иван Куркутский. — Пустой остров, только птица летует там. Да и духовства там много…
— Чего? — не понял Бессекерский.
— Духов да чертей чукотских, — добродушно пояснил Иван. — Обосновались они там издавна. По ночам жутко воют, а иной раз на позднего путника выходят и кровь евонную пьют…
— Да что ты говоришь! — изумился Бессекерский, чувствуя, как невольный страх заползает ему под двойную кухлянку.
— Сказывают знающие люди — если поздно в лунную ночь ехать мимо, в аккурат кэле задержит и кровь потребует, — охотно рассказывал Куркутский. — Сидит каюр и видит — вроде собачки едут, а на самом деле только кажется так — собачки лапами перебирают, а нарты на месте. Тогда надобно мизинец порезать или отрубить, покапать на снег свежей человеческой кровью, тогда, значит, кэле и отпустит путника…
— Чертовщина какая-то! — с содроганием заметил Бессекерский, обозревая мрачные скалы Алюмки.
— Это верно! — согласно кивнул Куркутский. — Чукотская чертовщина!
Русская Кошка лежала под глубоким снегом, и напрасно Тымнэро пристально вглядывался в льды, наползающие на берег, в надежде увидеть остатки своей разбитой байдары — ничего не было вокруг, белая застывшая пустыня.
После полудня остановились почаевничать.
Походное чаепитие понравилось торговцу. Он с наслаждением грел руки о горячую жестяную кружку, большими глотками пил чай, прислушиваясь, как тепло разливается по всему телу, навевая спокойствие и даже сонливость. По мере удаления от Ново-Мариинска Бессекерский освобождался от забот, ново-мариинская суета в этом громадном и чистом пространстве казалась мелкой, никому не нужной. Словно душа очищалась от ржавчины, от угольной копоти. И к каюрам он теперь относился почти с уважением.
Останавливались еще несколько раз, но не укладывались на ночлег. Куркутский объяснил утомленному Бессекерскому, что лучше ехать до самого Уэлькаля, пользуясь хорошей погодой.
— Однако потом задует так, что в снегу придется хорониться, — предостерегал Куркутский. — Спальные мешки отсыреют, и мерзнуть будем.
Дороги не было, каюры посреди ночи вдруг останавливали нарты, отходили в сторону и о чем-то совещались, поглядывая на звезды, жестикулируя, махая в разные стороны тяжелыми палками с железными наконечниками, называемыми остолами.
— Никак по звездам путь определяете? — с удивлением спросил Бессекерский Куркутского.
— По нем, — кивнул каюр. — Тымнэро хорошо знает небо. Доспел, оннак. Будто живал там да ходил между ниади.
На остановках Бессекерский приглядывался к этому дикому астроному.
— Чего он так на меня смотрит, будто съесть хочет? — пожаловался на тангитана Тымнэро.
— А что? — встрепенулся Куркутский. — Они могут и сожрать человека. Дай им только волю. Торговец ничем не брезгует.
Тымнэро вспомнил старые сказки о кэле-людоедах. Будто они обличьем похожи на человека, входят в доверие, но в один прекрасный день нападают на человека и выгрызают у него печень. А вдруг Бессекерский из тех?.. Кто может поручиться за тангитана?..
Тымнэро радовался, что торговец едет не на его нарте, — все-таки спокойнее, хотя груз и тяжеловат.
В Уэлькаль прибыли ранним пасмурным утром.
Гостей отвели в самую большую ярангу Уэлькаля, где жил местный старейшина.
В ноздри ударил густой запах прогорклого тюленьего и китового жира.
Торговцу пришлось сделать над собой усилие, чтобы пройти дальше, к меховому пологу.
— Лучше здесь скинуть верхнюю кухлянку, — подсказал Куркутский.
Бессекерский послушно снял сначала матерчатую камлейку, защищающую мех кухлянки, а затем и саму кухлянку.
Внутреннее помещение было довольно просторным. Три жирника горели ровным пламенем, освещая и отепляя меховой полог, сшитый из добротных оленьих шкур. Задняя и две боковые стенки были распялены специальными тонкими рейками, сплетенными между собой. Эти распялки увеличивали объем жилища, создавали впечатление простора. Над меховой занавесью в потолке находилось отверстие, и оттуда тянуло свежим морозным воздухом.
Бессекерский с любопытством оглядывался в пологе, постепенно привыкая и к воздуху и к тесноте, но еще более к голым обитателям жилища — женщинам и ребятишкам. Женщины с голыми грудями, в тонких набедренных повязках хлопотали по хозяйству, выскакивали в холодный чоттагин, что-то вносили и возбужденно переговаривались.