Солнце пронизывало женщин, проходивших мимо, почти обнажая их под легкими тканями и обтягивающими шортиками. Шли парни с обязательными бутылками пива, сосущие сигареты, жующие гумми, играющие в крутых, подражающие внешним обликом виденным в телесериалах голливудским убийцам. И никто из них не догадывался, что на скамейке сидит в усталой позе пожилой седоватый дядечка в поношенной куртке, ничем не выделяющийся, но всего несколько дней назад убивший в рукопашной схватке молодого, сильного и ловкого человека.
Что-то неуютно ворочавшееся в груди тяготило Слепакова, менялось в неторопливом, основательном способе мышления. Он внутренне страдал, но не видел выхода.
Слепаков встал, быстро спустился к реке. Там, среди прекрасных, широколиственно зеленеющих лип, кленов и вязов, среди серебристых и лакированных кущ старых ив, на изумрудной траве, правда, изрядно замусоренной и измятой, пришло некоторое обманчивое успокоение. Он проследовал на мысок, где у песчаного бережка играли дети под присмотром снисходительных или требовательных мам. Одна чудовищно ожиревшая бабушка монотонно кричала низким голосом, напоминающим звуки крупного земноводного:
– Элла, не ходи в воду… Иди съешь банан…
Но грациозная рыженькая девочка лет десяти с разбегу бросалась в воду и во взрыве искрящихся, радужных брызг визжала:
– Не хочу банан! Хочу плавать!
«Неужели такая задорная хорошенькая внучка, – невольно мелькнуло среди невеселых мыслей Слепакова, – когда-нибудь превратится в уродливую, фантастически ожиревшую и… если не глупую и пошлую, то, скажем, необаятельную бабушку?»
Рядом загорелые мускулистые хулиганы, не стесняясь материться и гоготать дикими голосами, играли в карты. Время от времени они вскакивали все разом и с режущими слух воплями мчались к реке, демонстрируя удаль, кривые ноги и прыщавые спины с замысловатой татуировкой. Где-то поодаль мудрые молчальники упрямо удили рыбу. Бегали без поводков разношерстные собаки различной величины и потенциальной опасности для оголенных и разомлевших обывателей. Изредка происходили внезапные собачьи схватки со свирепым хрипением, истошным визгом и трагическим рыданием. Тогда являлись краснорожие, крепко выпившие хозяева и, растаскивая хвостатых бойцов, взлаивали друг на друга.
Слепаков разделся, недовольно посмотрел на свое, когда-то неплохо натренированное, а теперь слегка обрюзгшее, бледноватое тело. Вошел в воду, больно ударил ногу об острый камень, бросился в глубину. Вынырнул, проплыл метров двадцать и перевернулся на спину. Вдали поднимались белесые коробки старых кварталов и новые многоцветные башни, похожие на гигантские игрушечные пряники, высоко вонзавшиеся в прост ранство перегретых небес.
Плывя на спине, Слепаков говорил себе: «Нет, я не прежний Всеволод Васильевич, добросовестный, малопьющий, некурящий и хотя немного ворчливый и занудный, может быть, упрямый, но никому не желавший, тем более не делавший зла человек. Теперь должно собрать волю и мужество, чтобы наказать негодяя, который без причины лгал по поводу околевшей собаки… Который натравил вора, грабителя. Ведь Ботяну мог бы не только отнять пенсию. Он мог ударить, искалечить, не исключено – убить. Хлупин наверняка предполагал, что я буду сопротивляться. Всякое, всякое могло бы произойти. Не плыл бы я сейчас в прохладной речной воде, а гнил бы на кладбище… водил бы под землей компанию с симпатичным бархатным кротом. А моя Зина цветочки бы на могилку носила, плакала… Или не очень-то плакала бы моя фигуристая жена, а подыскивала подходящего заместителя».
И стала расти ненависть в сердце Слепакова, уже не подчиняясь никаким добродетельным доводам и увещеваниям. Она проявлялась в его бледности, как бы не поддающейся летнему загару, в сжатых губах и угловато обозначившейся нижней челюсти.
Неровные, ущербные сны мучили Всеволода Васильевича. То являлось жестокое лицо с тонким хищным носом и глубокими морщинами. И такое тяжелое, нестерпимо мрачное состояние душило Слепакова, что впору молиться и открещиваться от этого страшного лица. Но не знал Всеволод Васильевич облегчающих слов молитвы «не убоишася от страха ночнаго». И возникал кто-то из телевизионных «древних» кинокитайцев. Метя по полу широкими рукавами одежд, скакал он, будто игрушка на пружинах, рубил экзотическим – узким у рукояти, широким к концу – мечом. Кого рубил – непонятно, однако кровь брызгала и лилась потоками, а узкие глаза китайца смотрели безжалостно. Всеволод Васильевич не догадывался, кто этот китаец, буйствующий в его снах, зачем он размахивает старинным мечом. Однако чувство ненависти и мщения вполне соответствовало его теперешним настроениям. Иногда в болезненных видениях вставал Джордже Ботяну со свернутой шеей, и мутная струйка вытекала из его мертвого рта.