— Ладно, — говорил доктор. — Такая уж работа, ничего не поделаешь… Сам увидишь…
Ибо он страстно желал, чтобы Люсьен посвятил себя медицине, а Люсьен отчаянно упирался, отказываясь погружаться в беспокойное учение, которое в конечном счете оборачивалось этим ужасным повседневным рабством. Он упрямо отлынивал, противопоставляя любому внушению или негодованию неодолимую силу апатии.
— Но чем же ты все-таки хочешь заниматься? — кричал доктор.
— Я хочу плавать на кораблях, — отвечал Люсьен.
Однажды этот ответ совершенно случайно слетел у него с языка, а потом он поверил, что таково его истинное призвание. До старой Марты докатились отголоски их ссоры, и она, привыкнув говорить без обиняков, высказала все, что думала.
— Это несерьезно, мсье Люсьен. Хотите знать правду? Ну так вот, вам просто хочется другой жизни, и все! Неважно какой, но другой. Ах, если бы ваша мама была жива!
И тут же пошли отвратительные сетования, противные, вязкие нравоучения. Временами он ненавидел Марту, дом, отца, лицей, домашние задания, уроки. Да, не важно, какая жизнь, но главное — другая. Повзрослеть! Скорее бы повзрослеть! Выйти из этого неопределенного возраста, когда еще не имеешь права принадлежать самому себе. Вот Эрве, например, оставили в покое. Ему легко. Мать и сестра у него под каблуком. С зятем никто не считается. Эрве чувствует себя отлично. Замечания отскакивают от него как от стенки горох. Кому, как не ему, пришла в голову идея похитить мадемуазель Шателье? Конечно, это глупость, но он с такой удалью умел совершать глупые поступки! Кто поспорил однажды вечером, что пройдет, балансируя, пятьдесят метров по парапету моста Пирмиль? И пари, конечно, выиграл он. Внизу катила свои воды разбухшая от дождей, покрытая пеной, смертельно опасная Луара. Ребята затаили дыхание. Зато какой взрыв веселья потом. Чуточку страха — это как раз то, что придает существованию ни с чем не сравнимую выразительность. Затем они зашли в бистро, чтобы отметить этот подвиг, и изрядно выпили москаде. И как нарочно, доктор, который обычно возвращается очень поздно, в тот день вообще не выходил из дому. Ссора. Угрозы.
— И чтобы это больше не повторялось. Пить в твоем возрасте! Какой ужас! Ты ведешь себя как последняя шпана, другого слова я не нахожу.
К счастью, он так ничего и не узнал о проделке на мосту Пирмиль. А так как проигранное пари стоило дорого, Люсьену пришлось оставить на сервировочном столике записку: «Я должен заплатить двести франков за баскетбол». Все это он перебирал в памяти, пока ел сыр. Потом отнес посуду на кухню и вышел в прихожую. До него смутно доносился голос отца, говорившего по телефону:
— Держите его в тепле… Да, продолжайте делать компрессы… Я выезжаю.
«Если бы я плавал на танкере, — подумал Люсьен, — то жил бы в большой, удобной каюте. Я слушал бы пластинки, и никто бы мне не надоедал. Мой предок несчастный человек!»
Он поднялся по лестнице к себе в комнату. По правде говоря, это была не просто комната, а берлога, логово, где он чувствовал себя хозяином. Как всегда по вечерам, он с удовольствием стал разглядывать почтовые открытки с изображением парусников, плывущих в фонтане брызг. «Франция» прибывает в Нью-Йорк. Туристическая гавань в Ла-Рошели, ощетинившаяся рангоутами, словно на картине Карзу. Возле проигрывателя с пластинками его дожидалась кровать-корабль, застеленная клетчатым стеганым одеялом. На стенах висели старательно закрепленные кнопками полоски бумаги с выдержками из произведений Бориса Виана. Перестаньте считать себя ответственным за мир. Вы частично ответственны за себя, и этого вполне довольно… Мне глубоко наплевать, могу я или нет заставить других разделять мою точку зрения… Я ненавижу свои исследования, потому что слишком много глупцов умеют читать… Человек, достойный так называться, никогда ни от кого не бежит. Бежать положено лишь воде из крана… Люсьен с удовлетворением перечитал все это, повторив еще раз: «Бежать положено лишь воде из крана». Здорово сказано!
Он снял толстый свитер с высоким воротом, от которого чесалась шея, и швырнул его на кресло. Освободился от ботинок, отправив их мощным ударом в сторону радиатора, и включил проигрыватель. Потом лег на кровать, закинув руки за голову. Сильный шум только помогал ему думать. Отбивая такт пальцами ног, он во всех подробностях стал изучать план Эрве, Сплошное сумасбродство! Упоительный бред, как сказал бы Борис Виан. Верный способ угодить в тюрягу, ни больше ни меньше. Хотя возможно, окажется, что привести этот план в исполнение гораздо проще, чем он считает. В конце концов, газеты пестрят историями о похищениях, и ни одно из них не провалилось, по крайней мере на начальной стадии. Потом, правда, чаще всего возникают осложнения, но почему? Да потому что налетчики требуют выкуп. А главное — потому, что нападают они на важных персон. И еще потому, что жертвы содержатся в заточении долгое время, и это позволяет полиции задействовать огромные силы. Другое дело — никому не ведомая, беззащитная женщина. Если в начале школьных каникул она исчезнет на два-три дня, кто обратит на это внимание? К тому же речь пойдет даже не об исчезновении. А всего лишь об отсутствии, об отлучке по личным причинам. Ни на какое насилие жаловаться ей не придется. Она даже постыдится рассказывать о своем злоключении близким людям. Да и каким близким? Ее никто никогда не встречал в городе: ни в магазинах, ни в кино. Мужчины ее никогда не провожали. Она служила воплощением того типа учителей, которые думают только о своей работе. Старательная, трудолюбивая зануда. Что-то вроде вечной отличницы, засидевшейся в девицах. Совсем никудышная! Недолгое пребывание в заточении ничуть ей не повредит. До чего же приятно мечтать о том, как у тебя под замком окажется ненавистный враг! Даже если план не удастся осуществить, думы о нем вызывали столько милых сердцу картин, что Люсьен чувствовал себя уже наполовину отомщенным. Придет время, когда они с Эрве скажут: «Помнишь, как мы едва не похитили эту бабенку? До чего же мы все-таки были отчаянные!»