— Говно у вас тут, а не картофель, — сказал я. — Ты уж извини меня, братец. Если земля не родит, то не стоит её и мучить. Я так считаю.
***
Перед ужином я заглянул к Афрани за крысой и подивился, насколько там всё мудро устроено.
Мудро, но до странности хаотично. Женщины обживают пространство совсем не так, как мы. Вещи привлекают к себе внимание, подманивают, сбивают с цели. Они разбросаны, как след охотника — не случайно. Вот, скажем, эта блузка на вешалке. Я бы убрал её в шкаф и дело с концами, но ведь не тут-то было. К блузке прилагается полотенце. К полотенцу — капли на смуглой коже, вся эта бижутерия, и эти туфли, эти… чёрт знает что!
Я взял клетку и Буби вцепился мне в палец.
— Паскудство!
— Ох! — Афрани в ужасе всплеснула руками. — Подождите, Эрих! У вас кровь. Сейчас я достану спирт.
— Ничего, — пропыхтел я, придерживая клетку локтем. — Лучше подержите мне дверь.
— Да поставьте её! — воскликнула она с чувством. — Потом унесёте. Нужно обработать ранку. Крысиные укусы — самые опасные, из-за микробов.
На мой взгляд, самое опасное — это получить шрапнелью в живот, по сравнению с этим даже укус крокодила — лёгкие шалости. Но я поставил клетку и сел. Уходить не хотелось.
— Что вы узнали?
— Пока немного. Завтра Йозеф попробует поговорить со своим соседом насчёт фирмы «Хербст». Он бывший экономист. С ним трудно общаться, потому что у него… он всегда… говорит слова, знаете, всякое… просто автоматически, вместо нормальных… Как пластинка, одно и то же, и всегда плохие, просто гадость… Забыла, как это называется. Ему попал в мозг осколок и потому он такой.
— Я знал одного такого и без всяких осколков.
От волос шло блестящее глянцевое свечение. Чем восточные женщины моют волосы? И этот запах — совсем не тяжёлый, но стойкий, как будто повторяющий контуры тела, воссоздающий их. Даже закрыв глаза, я мог сказать, далеко ли она от меня. Очень удобно. Хотя и мешает думать. Да.
— Вы что, приняли душ?
— Нет, — она потупилась. — В раковине.
— Почему? — удивился я. — Фриш хвастался, здесь отменные душевые.
— Так, но…
Её лицо заострилось, губы дрожали. Я ничего не понимал.
— Боитесь? Если нужно, я постою у двери.
— Спасибо, — она сглотнула. — Не в этом дело. Просто… Вы сами сказали, здесь небезопасно, и я почувствовала… Моя мама. Они увезли её в Хольцгамме. И там тоже… им приказали принять душ, но это был…
— А.
Вот теперь я понял.
Я сидел и разглядывал свои руки. Средних размеров пальцы с утолщениями на суставах, на указательном рубец от ожога, средний и вовсе плохо сгибается. Лопатообразные ногти. Такими руками хорошо копать картошку. В детстве я любил копаться в земле, часами, не пытаясь дорыться до земного ядра, а просто доставая всякие разности — корни, дождевых червей, обломки слюды и камни, отшлифованные водой. Ожогов тогда не было, они появились позже.
— Простите, — сказала Афрани.
— Не извиняйтесь, — сказал я. — Просто забудьте это слово и всё. Никогда не просите прощения.
Буби пошевелился.
— Скотина, — сказал я ему.
— Он просто испуган. Эта клетка ему не подходит. Она для маленьких крыс.
— Откуда вы знаете?
— У моего отца был свой зоомагазин. В основном корма, аквариумы, аксессуары, но были и мыши, и попугаи. Однажды нам привезли ежа, но он простудился и быстро умер. Ежи должны жить в лесу, у них много опасных паразитов. А крысам нужно пространство, особенно самцам. Они не могут жить с кем-то ещё, сразу начинают драться.
— Знакомо.
Я поднёс к прутьям палец. Теперь он пах спиртовой настойкой и нитками. Буби деликатно погрыз ноготь и отошёл в угол клетки, волоча за собой тяжёлый, чешуйчатый хвост.
— Вы пошутили, что возьмёте его сыну. У вас есть сын?
— Есть. Сейчас ему пять.
— Пять, — повторила она задумчиво. — Получается, ещё во время войны…
— Да.
Я встал и отошёл к окну. Из-за темени стекло превратилось в зеркало, и я видел лицо Афрани — белое пятно на размытом блике.
— Вы женаты?
— Нет. Все получилось из-за войны. Не здесь. Случайно.
— Оккупация?
Теперь её голос звучал осторожно. Не как у медицинской сестры, а как ребёнок, который подкрадывается на цыпочках.
— Значит, он живёт не с вами?
— Вы всерьёз думаете, что кто-то бы доверил мне воспитание? Нет. Он воспитывается в Брославе, у родных. Родных его матери. Они хорошие люди. Я не проводил экспертизу, но они позволяют мне видеться с ним.
— Экспертизу?
— Генетическую.
— Но зачем?
— Видите ли… В тот момент… я был не один. На войне такое случается.
Секунду-другую она неподвижно смотрела мне в затылок, не понимая, осмысливая. Потом глаза расширились, потемнели:
— Да вы же… Вы — негодяй!
— Знаю, — сказал я. — Теперь знаю.
Развернулся, бережно поднял клетку, сунул её под мышку и ушёл к себе, благо идти было недалеко. Комната выглядела, как раньше — чистая и абсолютно безликая. В ней даже не было зеркала. Видимо, тому, кто жил в ней раньше, оно было не нужно.
***
— Ла-ла! — пропел Фриш. — Вы любите музыку?
В буфетной было тесно и душно от скопившихся тел. Пансионеры сидели рядком вдоль стены, огороженные столом и стульями, а санитары толпились поодаль. Польмахер возился с транзисторной радиолой, то приглушая, то прибавляя звук. Гуго держал пластинки в картонных цветных коробочках, разрисованных радугой и чёрно-белыми портретными фотографиями. Я взял одну из них, и он улыбнулся.
— Что вы выбрали? «Незабудку»?
— Марлен Хольц.
— Сочное «фа», — Фриш отобрал у Гуго пластинки и сам стал перебирать, вороша конверты толстыми, мягкими пальцами. — А вот Илона! Илона Цолльнер. Как хотите, но такие игривые нотки бывают только у метисок, у полукровок. Этакая, знаете ли, чертовщинка! Алеку нравится чертовщинка. А, Алек?
Долговязый хихикнул.
— А вам что нравится, Коллер? Погорячее? Возьмите вон ту, с золотым обрезом. Потрясающее контральто. Мои парни обожают контральто.
— Я за Хольц, — сказал Полли.
— Ну и дурень. «Эрику»?
— Даёшь «Эрику».
— Илону!
— «Рыбачку с Бодензи».
— Какую ещё?..
— Ну эту. «Приди в полночь, приди в час…»
— Цыц! — гаркнул Фриш, прервав начинающий разгораться спор. — Инспектору выбирать. Коллер, ваш голос. Вы гость, вам и карты в руки. Кстати, как насчёт карт?
— Я пас. Устал.
— Серьёзно? Детское время. Возьмите бисквит.
— С собой, — возразил я. — Сейчас не могу, наелся. У вас кормят как на убой.
Польмахер засмеялся.
Его рукава были закатаны, и на запястье блестел браслет. Обычный железный браслет наподобие фронтового, только без группы крови. А может, надпись была нанесена изнутри.
— Цыц! Чего это тебя разбирает? Коллер, не рушьте компанию.
— Ладно, — сдался я.
Гуго налил мне вина из плетёной фляги — терпкое и приятное. Пансионеры пили свой чай, а мы потягивали вино, пока низкий женский голос пел о ночи и о разлуке. Всё вокруг плывёт в сумрачном свете, пока женский голос поёт «будем», выговаривая «в» как «ф», всё вокруг зыбкое, нестойкое, преходящее; ломая ветки, я продираюсь через сугроб, туда, где на макушках елей сверкает и зыбится кровавое солнце; окружённый облаком пара, я напрягаю локти и наконец пробиваюсь наружу и ощущаю свободу…
Спишь, говорит Полли, у меня вини, а у тебя? Мы же играем в двадцать одно, напоминает Ганс. Какое ещё двадцать одно, городские хлыщи пусть играют в двадцать одно, а мы будем в ясс. Какая свинья склеила карты? Пчёлы вырабатывают особый клей, замечает Угер, я знаю, я родился на пасеке. Ты родился в капусте, дурень, в цветной капусте. А ну-ка, сдавай, Херменли! Кто сдаёт? У Илоны прекрасный голос, ла-ла-ла, чудно, чудно! Инспектор окажется в яблоках. Тю, инспектор, у меня «бург», а у тебя? Отлезь ко всем чертям, сказал я, вы все, я вас давно знаю, вы у меня в печёнках застряли. Знаешь — так и что? Не наливай ему больше, Херменли, он же в бутылку лезет.