Отсюда проход в подвал выглядел совершенно иначе. Обычная деревянная дверь с обшарпанной щеколдой.
Я потянул ручку и вздрогнул: тишина взорвалась стуком ботинок.
— «Данцигер»! Эй, Мокке, ключ у тебя?
— В сумке. Карман.
— Где?
Я стремительно нырнул в проём и захлопнул дверь прямо перед тем, как эти двое промчались мимо, бухая подошвами своих говнодавов. Уф! Рубашка на спине взмокла от пота. Поразительно, откуда у них столько бодрости? Поразительно, откуда у меня столько вопросов? И до чего же я вымотался и хочу есть. Жрать! С ума сойти, как я хочу жрать. Трудинспектор Коллер встряпался в неприятности, возомнив, что он Рюбецаль, в то время, как люди компетентные, понимающие в жизни и с большим профессиональным опытом полагают, что он просто-напросто тупое маз…
Колено упёрлось в ящик.
С грохочущим сердцем я отодвинул крышку. Наклонился, присматриваясь. В ящике лежали брикеты. Обёрнутые вощёной бумагой, они походили на свёртки глины — садовой глины, смешанной с землёй и песком.
Вот только это была не глина.
В соседнем ящике нашлись запалы, таймеры и зажимы. В коробке из-под сахара я откопал небрежно свёрнутый детонационный шнур. Везде бардак. Зажав в зубах фонарик, я повертел один из бледновато-жёлтых кусков, поскрёб его ногтем, но так и не смог разобрать маркировку. Гексоген? Октоген? Или то новейшее сверхплотное вещество, название которого мог выговорить разве что специалист по лечению заикания?
Ну да как бы то ни было…
Ку-ку, ку-ку,
Кукушечка, ку-ку!
***
Закончив монтажные работы, я понял, что смертельно замёрз.
От земли и неба распространялся космический холод. Чёрная безграничная твердь ощущалась затылком, я чувствовал собственную малость — насекомое бесцельно ворочается в грязи, раздвигая корни лапками и жвалами. Выражение «вконец околел» означает смерть. Холод смерти. На моих ладонях остались жирные, будто масляные следы. Я попытался стереть их пучком травы, но потерпел поражение.
Который час?
Два часа ночи. Стрелки слабо фосфоресцировали.
Запрокинув голову к небу, я слушал особый звук, с которым планета преодолевает пространство. Мне не хотелось возвращаться в «Эдем». Ночью подмывает снять с себя кожу, как змеиную шкуру, и ни о чём не думать — больше никогда ни о чём не думать. Афрани умоляла меня быть осторожным. Я не люблю обязательств, но что-то в её голосе меня тронуло.
Получилось ли у Гуго передать сообщение?
Задание, на первый взгляд, нетрудное, но парень и не шпион. Я видел, как ломаются люди, отступая от прежних привычек. Утром они посмотрят ему в лицо. Весёлые ребята. Мастера на все руки, виртуозы паяльной лампы. Нет-нет, на месте Гуго, я бы не вернулся в «Эдем». Я пошёл бы пешком по грунтовке от Грау до одной из тех деревень, что притаились в отрогах Альп, до одной из тех разбросанных деревушек, в которых и имени-то не вспомнишь, где дни исчисляются месяцами, а зимой наметает столько снега, что кирху откапывают лопатами.
На юге деревья выше и кожица у листьев глянцевая, как у плодов граната. Я сказал «граната»? Странно. На юге дороги уже, а поля яркие, зелёные, густолиственные от влажности, и земля тоже другая — бархатная, мягкая, так и рассыпается в пальцах. У нас такой не бывает. Горы да луговина. Да лес, чем выше, тем суше, хотя некоторые умудряются селиться и там. Кому что нравится. Славный навозный жук, сказал Мориц. Поглядите, болтает чушь. Я болтаю чушь? Ну не я же. Ты лучше заткнись, сказал я. Лучше фукни в противогаз. Что бы ты ещё знал, ничего ты не знаешь, и все вы не знаете ничего. Ничего. А я, может быть, женюсь и куплю себе дом где-нибудь на самой горной вершине.
— Бетци. Или…
Господи, я что — сплю?!
***
Воздух переменился. Из темноты потянуло опасностью.
Я оглянулся.
Никакого движения в гаражах. Белое здание пансионата размытым пятном заслоняло ворота и кордон с шевелящимся лучом ручного фонарика. Я находился с другой стороны, и ваза мешала мне разглядеть, что происходит у птичьей купальни. Где-то скрипнула ветка.
Совсем близко.
Вот так оно и бывает. Распустишь мысли и сам не заметишь, как угодишь в капкан. Спокойно, главное, не суетиться. Я торопливо пополз вперёд, замирая при каждом шорохе, чувствуя, как мокрая ткань прилипает к лодыжкам.
Над елями на горизонте болталась луна — бледно-жёлтое полукружие, наколотое на зубчатый край ветвей. Три с половиной часа. Я выставил один таймер на пять тридцать, а второй на пятнадцать минут позже, чтобы к приезду Йена у Фриша было много работы. Сушняк хорошо горит. Лишь бы не пошёл дождь, и ветер не разнёс пламя по всей территории.
— Та-та-та…
Это птица. Или не птица?
Спину уже ломило. Розовый куст достигал мне до пояса. В директорском кабинете свет мигнул и погас, последний блуждающий огонёк.
— А?
Мне показалось, что я что-то услышал. Женский крик.
Я выпрямился во весь рост.
Кусты затрещали, как под напором зверя. От гипсовой вазы отделилась фигура. Серый прямоугольник хрустнул веткой и произнёс голосом Полли:
— Не спится, старичок?
Я отступил на шаг, поднимая локоть и разворачиваясь. Свет подскочил выше, распался на синие и чёрные полосы. Что-то блеснуло. Я услышал отрывистый смех Полли, а потом лунный серп подпрыгнул — и вонзился мне в переносицу.
Комментарий к Рюбецаль
*ZWG —Zugwagen.
========== «Ультерих» ==========
Кирпичные стены. Жёлтая голая лампочка…
Голова разламывалась на части. В созвездии лба сосредоточился источник боли, от которого исходили игольчатые лучи, собираясь в центре вселенной. Инопланетяне говорили на чужом языке. Вряд ли они знали транслингв. У бережка, затянутый ряской, дремал маленький пруд. Он явно имел какое-то отношение к отбойному молотку, бухающему мне в висок, а синяя гладь рябила, в ней отражалось небо и облака.
— Пить. Дайте…
— Дай ему, Угер!
Кто-то оттянул мне губу. В рот брызнула ледяная вода.
— А, с-сволочь!
— Облил?
— Но…
Голоса сливались и резонировали. Такая гулкая перекличка басов бывает в спортзале. И лампочка — нищета, душный матрац, запах пота в казарменной раздевалке…
Я напряг руки. Что-то больно врезалось мне в запястья.
— Сиди тихо, — предупредил Полли.
— Хр-ш, — согласился я.
Под черепом слегка прояснело.
Помещение напоминало кладовку — узкое, четыре глухие стены, выкрашенные бежевой краской, и шнур под потолком. Убирались здесь редко и, видимо, ещё реже проветривали. От оплавленной розетки тянуло гарью. Я моргнул. Глаза щипало и жгло, и стул, на который меня усадили, так громко скрипел, что казалось, будто он сейчас распадётся.
У двери на продавленном соломенном топчане расположился Херменли. Он держал консервную банку и ложку и таращился на меня, как на выходца из могилы. На его покрасневших щеках горели веснушки.
— Ещё… пить.
— Хватит! — возразил Полли.
Очевидно, он был здесь за главного.
Прочие угрюмо молчали. В собравшемся полукруге я заметил двоих санитаров. Остальные, скорее всего, явились из лагеря и ещё не успели переодеться. На белобрысом парне были футбольные шорты и наколенники, мокрые от прилипшей травы. В резком свете пятна выглядели чёрными, как запёкшаяся кровь.
— Оклемался? Тогда пошли.
Они вздёрнули меня на ноги и потащили к двери.
Я не сопротивлялся. Внутри было пусто, и вести себя следовало так, чтобы конвоиры думали, будто я оглушён. Где-то рядом пискнула рация. Всё происходило как в плохом шпионском боевике. Только от соседей воняло пивом, и моё избиение должно было состояться не на космической станции, а в альтенхайме — логове ревматизма и старческой плесени.
Короткая суетня — и мы выпали в предбанник с одной-единственной дверью. За ней оказался довольно просторный ангар. Пожалуй, я всё же ошибся. Из окна виднелась лужайка, и сквозь прутья решётки я заметил неизменный ряд турников.