— Нужно остановиться. Я хочу в туалет!
— Боюсь, что не получится, фрау, — сказал я, пытаясь говорить максимально мягко. — Если мы остановимся, то не факт, что опять заведёмся. Делайте прямо здесь. Лично я уже два раза размочил штанишки.
— Но я хочу по большому!
— Думаю, все тут вас поймут. Правда?
Тихий согласный гомон. Женщина зарыдала. Я почувствовал, что сейчас свихнусь. Или зареву от бессилия. Раньше, когда мы перевозили «брёвна» в концлагерь, я никогда не задумывался, что чувствуют эти люди — выбритые до синевы, тощие, с печатью вины на испитых лицах, зачастую отмеченных кровоподтёком. Кто они? О чём они думают? Есть ли у них дети? Боятся ли они, голодны, желают ли пить, есть или, может быть, в туалет? Я старательно отбрасывал от себя эти мысли. Если бы я много раздумывал, то почувствовал бы себя палачом, а я точно знаю, что не палач. И никто из моих бывших друзей и сослуживцев.
Ну, кроме, разве что, Морица.
***
По бескрайнему небу ползли белые облака.
«Цверг» исправно глотал километры и стрелка спидометра не заходила за серую линию. Мы шли очень медленно, не более 40 км/ч. Такую скорость могла развить даже ручная дрезина. Йозеф Мауэр всматривался в путь и шевелил губами, словно пересчитывал шпалы, а я бинтовал себе локоть найденной тряпкой и любовался пейзажем.
Пейзаж, действительно, радовал глаз. Через зелёный скат горной равнины в низину спускался ручей. Его берега поросли высокой травой, течение было сильным и быстрым, и в серебристых стремнинах наверняка водилась рыба — ленок, или хариус, или даже форель. Я не силён в рыбалке. Пенные водовороты искрились на солнце, как жемчужная чешуя. Вся «теплушка» изнывала от жажды, и у меня пересохло в горле, когда я смотрел на воду — такую синюю и такую далёкую.
День до донышка прожит,
Что ему не спится?
Едет-бредит, дребезжит
Наша колесница!
От овина до ворот —
Золотой солнцеворот…
— Закройте-ка пепельницу, — проворчал Мауэр. — Трубит как морской лев. Совсем с ума сбрендил. Кто вам сказал, что у вас есть слух, а, штурмовичок? Плюньте ему в чернильницу!
— Что бы вы ещё понимали. Когда я сдам вас в утиль, то переоденусь во фрак и сделаюсь великим певцом. Сама Илона Цолльнер пожмёт мне руку и поцелует взасос. Эхой-хо! Меня будут приглашать в рестораны.
— Может, в Оперу?
— Может, и в Оперу, — согласился я. — Но потом обязательно — в рестораны.
От овина до ворот —
Золотой солнцеворот…
Боком-скоком и вперёд
Прямо на границу…
— С таким голосом в ресторане вы будете мыть полы, — посулил Мауэр.
В принципе, это не сильно меня испугало. Я не боюсь тяжёлой работы, а мыть полы — вообще одно удовольствие. Если бы не война, то я закончил бы свой политех и сделался инженером, но обязательно прикупил бы дом и оборудовал огород на диво современной науке и этим приспособлениям, позволяющим доить почву, как какую-то корову, без сердца и без ума. Без каждодневной заботы. Но почему? Ведь даже к скотине подходишь как к девушке. Я люблю копаться в земле, и земля это чувствует. Сравните картошку, выращенную потомственным фермером и каким-нибудь белоручкой с дипломом агрария. Что называется — две большие разницы!
— Скоро ваш Вейценбах?
— Думаю, скоро.
От усталости и напряжения его щёки совсем ввалились, а кожа стала прозрачной. Но он наотрез отказался пустить меня к управлению. Видимо, помня мои ночные кульбиты.
Ручей нырнул вправо и обещал вынырнуть уже выше под следующим взгорьем. Его течение заметно расширилось. Похоже, Вейценбахский мост торил путь через его живое бурление. По обрывам зелень особенно хороша. Я сам из краёв, где растут вереск и можжевельник, и скудная природа местных карьеров временами навевает уныние.
— Вот, — каркнул Мауэр. — Вон, видите? Мост!
— Вижу.
Ясный день и прозрачный воздух позволяли видеть на много километров вперёд. Я увидел ручей — теперь он превратился в полноводную реку, и местами обрушенную насыпь, и сверкающую стрелку рельсов между обомшелыми сваями. Так начинался мост.
К его постройке явно привлекали не инженера, но плотника. Лихая задумка и скаредное исполнение. Я выгнулся и, охнув от боли в боку, схватил бинокль. Поспешно закрутил кольцо, настраивая фокусировку.
— Ну что?
— Сейчас…
По-видимому, его несколько раз чинили и латали подручными средствами. Разрушения железных пролетов попытались восполнить деревом, положив брусья и лаги прямо на полотно. Такой тип конструкции Бургмейстер называл «на соплях». На перилах болталась полосатая лента и, кажется, даже табличка. Что-то из разряда «Администрация не несёт ответственности за результат».
— Ну-ну?
— Гну, — с удовольствием сказал я, отпихивая костлявые пальцы. — Что вы лезете мне под руку?
— Коллер, болван! Чёртов вы осёл! Что мне делать?
— Жмите на газ. Попробуем проскочить.
Мауэр застонал.
У меня вновь пересохло в горле, теперь уже не из-за жажды.
***
Вейценбахский мост приближался.
Теперь деревья уже не мелькали по обе стороны от вагона: насыпь опала книзу, а мы вознеслись к небу с медленно плывущими облаками, похожими на кудрявых овец. Железо прыгало и грохотало на сцепах. Текущая у подножья вода уже не отливала рыбьим жемчугом: река была мутной и быстрой, с чёрными ямами омутов, от которых расходилась пенная желтизна. Справа проскочила табличка, укреплённая на криво торчащей жерди: «ACHTUNG! GEFAHR! EINZUG VERBOTEN!»
— Развалится, — одышливо прохрипел Мауэр, скашивая глаз на рычаг тормоза. — Ей-бо-о…
— Заткнитесь!
— Пресвятая Дева…
Тупоносая морда «цверга» прорвала ленту и влетела меж согнутых перекладин. Горящие фары словно гнали волну грохота, которая разбилась по стенам и вдруг оплеснула нас, перетряхнула рельсы и сам воздух, распоротый на клочья. Что-то треснуло и застонало. Мутно-жёлтый водоворот крутился теперь под колёсами, обдавая поезд застойным запахом тины. «Тр-рах-да-да-дах» — скрип — и металл крикнул как женщина…
— Коллер! Боже мой, мост!..
Он распадался.
Высунув голову из кабины, я увидел, как падает секция — как в замедленной съёмке, разваливаясь в воздухе на куски.
Жёлтый строительный кубик плюхнулся в воду, подняв тучи брызг. За ним — чёрные балки. За ним… но вагон швырнуло, и меня треснуло виском о выступающий клин, на котором крепилась дверь. Я едва удержался за поручень.
— Господи! — всхлипнул Мауэр. — Проехали?
— Да, — сказал я, всё ещё захваченный зрелищем брусьев, рухнувших в воду, как гигантские железные макароны. Весь этот труд — вся эта махина металла и дерева, и гвозди, и костыли словно реяли в воздухе как стереоскопический призрак уничтоженной мощи. Я почувствовал влагу. Из стиснутых кулаков капала кровь и улетала вниз под колёса, где, казалось, ещё крутился пенный водоворот.
— Осторожнее, Коллер! Присядьте на пол.
— Ага.
В синеве неба тоже плескалась вода. Сквозь облака тянулась пунктирная прямая — разорванный птичий клин. А ведь рядом с «Эдемом» птицы почти не летали. Кто-то, должно быть, Полли, напрасно вешал кормушки и чистил фонтан в надежде приманить воронка, стрижа или синичку. Пытаясь захомутать стреляного воробья.
Погляди в мои глаза:
Что они готовят?
Грензель-бремзель, тормоза
Нас не остановят!
— Гр-рм, — сказал Йозеф Мауэр, возясь с переключением скорости. — Знаете что, Коллер? Кому-то отшибает мозги, а вам отрубило совесть. Мы только что вырвались из капкана, а вы уже гневите ангельский слух своим жутким рёвом. Не грешите, штурмовичок! Честное слово, вы уже достаточно нагрешили.
— Заткнитесь, старая вы песочница, — сказал я. — Уймитесь и не жужжите. А лучше повнимательнее глядите вперёд. От этого куда больше пользы — и мне, и вам.
***
Дорога легла под уклон.
Лес разошёлся редким кустарником, среди которого торчали еловые палки. Трава пожелтела, стала сухой и ломкой, в проплешинах показался красный песчаник. Местность выглядела весьма безотрадно. По моим прикидкам, скоро должно было начаться пресловутое минное поле, и, стоило об этом подумать, как я увидел подтверждение.