— Хорошо живут, — сдержанно сказал я.
Он уловил.
— Что-то не так?
— Без доказательств. Нутром.
— Ну?
— «Ультрас».
— Что?
Он застонал. Я терпеливо ждал, слушая свист и щёлканье в трубке и разглядывая кабели, похожие на дохлых змей.
— Не может быть. Хватит мне и тебя, реваншиста!
— Был я реваншистом.
— Да, — согласился он. В полном расстройстве, это было слышно по тому, как сел голос. — Я не хотел, ты же знаешь… Но, честное слово, Эрих, дружище… Грау! Я бы ещё мог понять — в городе, в столице, где живут люди, но в этом чёртовом захолустье…
— Типичное рассуждение сидельца из магистрата. Ты бы хоть отрывался иногда от письменного стола, Карл. И потом, ещё ничего не ясно.
— Ничего, — он ухватился за это слово. Я представил, как сосредоточенно нахмурились брови, когда он искал выход. — Ничего. А ты уже связывался с Бюро?
— Пока нет.
— Значит, нет, — повторил Карл.
— Нет, — подтвердил я. Он был очень расстроен, и я сказал:
— А помнишь, когда вы отступали из-под Фриденсдорфа, ты тащил меня на руках.
— И отчаянно ругался при этом. Ты весил тонну.
Он засмеялся.
— А потом ты облевал мне мундир. Разнёсся слух, что едет генерал награждать нас крестами, и все истекали по́том в каре, а я шарился в каптёрке в поисках свежей куртки. Попадалось одно тряпьё. Господи, Эрих, иногда мне кажется, мы живём назад! Я помню это лучше, чем то, что ел вчера.
— Знакомо.
Снаружи по-прежнему шёл дождь. Я прислонился к стене и прижал трубку плечом, жалея о том, что не курю. На линии щёлкало, и я слышал дыхание Карла, он ждал моего ответа.
— Под тебя копают?
— Да, — признал он нехотя. — Мой политический капиталец будет подмочен, если советник Нойц узнает о твоих подозрениях насчёт «Ультрас». Как ни крути, это прокол. Мы и так сидим на пороховой бочке, магистрату понадобится козёл отпущения. Но я ничего не прошу, Эрих.
— Я свяжусь с Йеном позже.
Шорох.
— Ты хороший друг.
— Ага. Славный парень.
— Брось! — яростно возразил он. В мембране заскрипело, и я представил, как он шагает по своему кабинету между столом и шкафом с серебряными кубками. Среди претенциозно дорогой мебели и картин, на которых ничего нельзя разобрать. — Всё это быльём поросло. Одна ласточка погоды не делает, а ты слишком пессимистичен. «Славные парни Гузена» отошли в прошлое.
— Правда. Сейчас в моде «мальчики Дитриха».
— Кто?
— Не знаю, — сказал я. — Но постараюсь выяснить.
***
На этот раз ворота оказались открыты.
Хуперт осторожно вьехал в карман, но не остановился, а немного сдал и задним ходом съехал с пригорка к гаражной стене. Всю дорогу он нещадно смолил, и, выйдя наружу, я ощутил головокружение, как городской житель, впервые оказавшийся в сосновом лесу.
— Дерьмо, а не табак!
— Опять, — сказал Гуго.
Я проследил за направлением его взгляда.
Боковые двери «Эдема» открылись, пропустив процессию. Двое дюжих молодцов в белых комбинезонах вынесли продолговатый ящик и спустились по ступеням, поддерживая свой груз так, чтобы он не перевернулся. Кто-то стоял в проёме и отдавал приказы. Повинуясь жесту, носильщики поставили гроб на землю и встали, опустив плечи. Они походили на борцов после разминки.
— Кто-то умер?
— Просто старик.
«Старичок», вспомнил я. Стоило мне уйти, и «Эдем» лишился ещё одной человеческой жизни. Это была странная мысль и в корне неправильная, но глядя на гроб, начинаешь думать, что совпадения неслучайны. Всё сцеплено. Алое солнце скользило по блестящим панелям, покрывающим главный корпус, и в одном из окон я увидел Афрани. Она держалась за раму, будто готовясь вышагнуть прямо на двор.
========== Альтенхайм ==========
Ульрих Трассе был казнён в ночь на первое ноября.
В девять к нему зашёл адвокат и сообщил, что ходатайство отклонено. В этот момент заключённый сидел на стуле. Он даже не повернулся, но ушные раковины словно заострились, и в жилке под моментально посеревшей кожей забился пульс. Я сам видел, как менялись люди, узнав приговор — страх втягивает глаза. «А… способ?» — Адвокат соболезнующе покачал головой. Он был чувствительным человеком и желал исчезнуть. По выражению генерал-аншефа Роберта Вегенера, «страна сделала шаг к гуманности», но со связанными ногами через овраг не шагнёшь.
В ноябре рано темнеет.
Яркий свет прожектора выбелил черноту, но краски казались резкими: впадины на месте глаз, синие губы утопленников. От бритых лбов отскакивал блик. Сотни подростков, почти детей скандировали:
— Ультерих! Хайль, Уль-те-рих!
Почему так? У подростков птичий язык. Взять хотя бы Трассе. Он успел написать только введение к своей книге «Время победы», но уверен — последние строчки просто закольцевали бы мысль; некоторые идеи даются нам в ладонь как яблоко. Целиком. О чём он думал в ту ночь? Казнь проходила в спортивном зале. Союзники любят спортивные залы. Когда двое конвойных ввели Трассе, от пола ещё пахло резиной футбольных бутсов, в углу, на брусьях, висели гимнастические скакалки, к ножке скамьи прислонился шахматный мяч, великолепный упругий мяч, словно сотканный из заплат, и один из конвойных пошутил: «Сейчас сыграем».
Виселица стояла в центре, на высоком помосте. Трассе шёл как автомат, но когда нога встала на первую из ступеней, он вдруг затрясся и отступил. «Давай, сынок», — сказал палач.
Никаких табуреток. Механический люк обеспечивал долгое удушение. Двоим из соратников Трассе удалось пронести в камеру яд, и они скончались за два часа до казни. Им повезло. Я же всё думаю, почему они отказали ему в расстреле? Я не могу понять. Я — Эрих Коллер, человек нашего времени, убийца, как все мы, не могу понять этого — среди всех элементарных вещей есть одна, недоступная моей рациональности, аналитической мощи представителя высшей и чистой расы.
Какова природа этой гуманности?
***
— Зачем вам крыса? — возмущённо спросила Афрани.
В самом деле, зачем?
— Сам не знаю.
Вместе с тем я сознавал, что вопрос своевременный и отнюдь не праздный, и в самое ближайшее время я буду вынужден придумать хоть какое-нибудь, мало-мальски разумное объяснение.
Потому что крысой пропахло всё.
Ланге не поскупился. Ах ты, чёрт! Половозрелый самец — сантиметров сорок в длину, если учитывать хвост, — глядел на меня сквозь прутья клетки как узник концлагеря. Рядом с клеткой на тумбочке я увидел пакет с зерном, семечками и гранулами, напоминающими собачий корм.
— Как вы её назовёте?
— Это он. И… какая разница? — я задумался. — Ну, скажем, Буби.
— Буби?
— Или Шницель, — сказал я, начиная раздражаться.
Я не предполагал давать крысе имя. Всё произошло по наитию, в лучших традициях Рождества. Детские глазки и «Папа, давай возьмём щеночка!» Хо-хо. Один взмах хвоста над опилками, и опрятная комната превратилась в благоухающий слоновий нужник, в котором мне предстояло жить ещё, как минимум, дня два, если не две недели. Или три.
— Тогда уж лучше Буби.
Она улыбнулась. Заразительно — я почувствовал, как губы сами раздвигаются в ответ, странное, непривычное ощущение. Афрани сняла платок, и под ним оказались роскошные чёрные кудри с коричневатым отливом. Их хотелось потрогать, и я молча обругал себя идиотом.
— Когда вы уехали, я так испугалась. Просто до ужаса. Здесь… я решила, вы меня бросили, чтобы вернуться в Вестерхайм, и испугалась так, что плюхнулась в кресло и не могла подняться. Не держали ноги. Я говорила себе: «Встань!» и это… Это было так… Это б-б-было уж-ж…
— Нет, — сказал я.
Болезнь вернулась.
Мне показалось, что стены сблизились, что они несутся на меня со сверхзвуковой скоростью, я как будто оглох и задохнулся. Я не могу слышать женский плач.
— Перестаньте! Афрани, слышите?
Я был готов её ударить. Только бы прекратился звук. В самом деле, я готов был задушить её, встряхнуть, растерзать; этот тонкий всхлип бил мне по нервам, но, к счастью, она справилась и замолчала, и я смог дышать; наконец-то я мог вздохнуть.