Вот въезжают на поляну прямо к морю-океану; поперек его лежит чудо-юдо рыба-кит. Все бока его изрыты, частоколы в ребра вбиты, на хвосте сыр-бор шумит, на спине село стоит: мужики на губе пашут, между глаз мальчишки пляшут, а в дубраве меж усов, ищут девушки грибов».
Вот конек бежит по киту, по костям стучит копытом. Чудо-юдо рыба-кит так проезжим говорит, рот широкий отворяя, тяжко, горько воздыхая:
— «Путь дорога, господа! Вы откуда и куда?»
— «Мы послы от Царь-девицы, едем оба из столицы», — говорит киту конек, — «к солнцу прямо на восток, во хоромы золотые».
— Так нельзя-ль, отцы родные, вам у солнышка спросить: долго-ль мне в опале быть, и за кои прегрешенья я терплю беды́, мученья?»
— «Ладно, ладно рыба-кит!» — наш Иван ему кричит.
Тут Иван с землей простился и на небе очутился, и поехал, будто князь, шапка на бок, подбодрясь.
— «Посмотри-ка Горбунок, видишь, вон где, на восток, словно светится зарница… Чай, небесная светлица… Что-то больно высока?» — так спросил Иван конька.
— «Это терем Царь-девицы, нашей будущей царицы!» — Горбунок ему кричит. — «По ночам здесь солнце спит, а полуденной порою месяц входит для покою».
Вот конек во двор вбегает; наш Иван с него слезает, в терем к месяцу идет и такую речь ведет:
— «Здравствуй, Месяц Месяцович! Я — Иванушка Петрович, из далеких я сторон и привез тебе поклон.
Ты скажи моей родной: дочь ее узнать желает, для чего она скрывает по три ночи, по три дня лик какой-то от меня; и зачем мой братец красный завернулся в мрак ненастный, и в туманной вышине не пошлет луча ко мне? Так, кажися? Мастерица говорить красно царица; не припомнишь все сполна, что сказала мне она».
Месяц с радости заплакал, ну Ивана обнимать, целовать и миловать.
— «Ах, Иванушка Петрович! — молвил Месяц Месяцович: — «Ты принес такую весть, что не знаю чем и счесть! А уж как мы горевали, что царевну потеряли!.. Оттого-то видишь, я по три ночи, по три дня в темном облаке ходила, все грустила, да грустила, трое суток не спала, крошки хлеба не брала; оттого-то сын мой красный, завернулся в мрак ненастный, луч свой жаркий погасил, миру Божью не светил: все грустил, вишь, по сестрице, той ли красной Царь-девице. Что, здорова ли она? Не грустна ли, не больна?»
Тут Иван опять сказал: «Есть еще к тебе прошенье, то о ки́товом прощенье… Есть, вишь, море; чудо-кит поперек его лежит; все бока его изрыты, частоколы в ребра вбиты… Он бедняк меня просил, чтобы я тебя спросил: скоро-ль кончится мученье? Чем сыскать ему прощенья? И на что он тут лежит?
Месяц ясный говорит:
— «Он за то несет мученье, что, без Божия веленья, проглотил среди морей три десятка кораблей. Если даст он им свободу, снимет Бог с него невзгоду, вмиг все раны заживит, долгим веком наградит».
Тут Иванушка поднялся, с светлым месяцем прощался, крепко шею обнимал, трижды в щеки целовал.
— «Ну, Иванушка Петрович!» — молвил Месяц Месяцович: — «Благодарствую тебя за сынка и за себя. Отнеси благословенье нашей дочке в утешенье, и скажи моей родной: — Мать твоя всегда с тобой; полно плакать и крушиться; скоро грусть твоя решится, — и не старый, с бородой, а красавец молодой поведет тебя к налою. Ну, прощай же! Бог с тобою!»
Поклонившись, как умел, на конька Иван тут сел, свистнул, будто витязь знатный и пустился в путь обратный.
На другой день наш Иван вновь увидел океан. Вот конек бежит по ки́ту, по костям стучит копытом. Чудо-юдо рыба-кит так, вздохнувши, говорит: «Что, отцы, мое прошенье? Получу-ль когда прощенье?»
Наш конек на хвост вбегает, к перьям близко прилегает, и что мочи есть кричит:
— «Чудо-юдо рыба-кит! От того твои мученья, что, без Божия веленья, проглотил ты средь морей три десятка кораблей. Если дашь ты им свободу, снимет Бог с тебя невзгоду, вмиг все раны заживит, долгим веком наградит». И, окончив речь такую, закусил узду стальную, понатужился и вмиг на далекий берег прыг.
Чудо-кит зашевелился, словно холм поворотился, начал море волновать и из челюстей бросать корабли за кораблями, с парусами и гребцами.
Волны моря заклубились, корабли из глаз сокрылись, чудо-юдо рыба-кит громким голосом кричит, рот широкий отворяя, плесом волны разбивая:
— «Чем вам, дру́ги, услужить? Чем за службу наградить? Надо-ль раковин цветистых? Надо-ль рыбок золотистых? Надо-ль крупных жемчугов? Все достать для вас готов!»
— «Нет, кит-рыба, нам в награду ничего того не надо», — говорил ему Иван: — «Лучше перстень нам достань, — перстень, знаешь, Царь-девицы, нашей будущей царицы».
— «Ладно, ладно! Для дружка и сережку из ушка! Отыщу я до зарницы перстень красной Царь-девицы», — кит Ивану отвечал, и, как ключ, на дно упал.
Вот он плесом ударяет, громким голосом сзывает осетриный весь народ и такую речь ведет:
— «Вы достаньте до зарницы перстень красной Царь-девицы, скрытый в ящичке на дне».
Осетры тут поклонились и в порядке удалились.
Через несколько часов, двое белых осетров к киту медленно подплыли, и смиренно говорили:
— «Царь великий, не гневись! Мы все море, уж, кажись, исходили и изрыли, но и знаку не открыли. Только ерш один у нас совершил бы твой приказ: он по всем морям гуляет, так уж верно перстень знает; но его как бы на зло, вдруг куда-то унесло».
— «Отыскать его в минуту, и послать в мою каюту»! — кит сердито закричал и усами закачал.
Двух дельфинов в суд призвали и, отдав указ сказали, чтоб, от имени царя, обежали все моря и того ерша-гуляку, где бы ни было нашли, к государю привели.
Тут дельфины поклонились и ерша искать пустились.
Вдруг дельфины услыхали, где-то в маленьком пруде, крик неслыханный в воде. В пруд дельфины завернули и на дно его нырнули, — глядь в пруде, под камышом, ерш дерется с карасем.
— «Ох, ты, вечная гуляка, и крикун, и забияка! Все бы, дрянь, тебе гулять, все бы драться, да кричать; дома — нет, ведь, не сидится!… Ну, да что с тобой рядиться, — вот тебе царев указ, чтоб ты плыл к нему тотчас».
Тут проказника дельфины подхватили за щетины, и отправились назад.
— «Что ты долго не являлся? Где ты, вражий сын, шатался? — кит со гневом закричал.