МНОГО ОБИТЕЛЕЙ
Снова Ндото и Нганда принялись баловать нас раками. Нзиколи взялся наводить порядок в своих запущенных делах.
С утра до вечера он обсуждал с компаньоном, который заведовал лавкой, цены на платки и серьги, выяснял, какие товары кончились, что надо заказать в Долизи.
Кинтагги починил крышу, протекавшую над моим ложем; я помог ему поставить ограду вокруг дома. Иногда мимо в облаке пыли проносился мосье супрефект в своей машине. Идолов из Кимбы я свалил в углу комнаты. Узнав об этом, соседи ночью далеко обходили мой дом.
Часто шел дождь — сильный, зато недолгий, и земля быстро просыхала под знойными лучами солнца. После дождя все краски были удивительно чистыми.
Я собрался ехать на миссионерскую станцию, но тут в небе стремительно выросли огромные грозные тучи. Несмотря на полуденный час, стало совсем темно, и светло-зеленые шары апельсиновых деревьев с поразительной яркостью выступили на зловещем фоне мрачного неба. Вся деревня примолкла, овцы и козы жались к стенам, куры взлетели на ветки, служившие им насестами. Я вернулся в дом. Кинтагги сидел на стуле у двери. Пропуская меня, он сказал:
— Мвула минги — много дождя.
— Н-да, боюсь, ты прав. Похоже, сегодня моя поездка не состоится.
Когда вдали послышался глухой шум, Кинтагги встал, зашел в спальню и лег на кровать. Лежа на спине, он удовлетворенно обозрел потолок.
— Крыша починена. Теперь на кровать мосье не протечет.
Хотя я не понимал языка, нетрудно было догадаться, что он сказал. Не успел он договорить, как налетел шквал, от которого вся крыша заходила ходуном. В воздухе закружились пальмовые листья и сломанные сучья, ветер пригибал деревья к самой земле. А я забыл поднять стекла у машины!
Я выскочил наружу, исправил свою оплошность и метнулся обратно. Дождь застиг меня в десяти метрах от дома. Завеса воды заслонила дверь, и я чуть не задохнулся. Икая, словно нахлебался в реке, я ворвался в дом и получил от смеющегося Кинтагги одну из юбок Ндото.
Мы сидели за столом вокруг керосиновой лампы, но разговор не клеился. Дом трещал, крыша пыхтела, словно кузнечный мех. Мы тревожно поглядывали на нее, наконец она облегченно вздохнула. Дождь кончился как будто курьерский поезд пронесся мимо нас к лесу. Мы отворили дверь; словно по команде, одновременно открылись двери всех домов деревни. По улице все еще бежал веселый ручей, на угловом столбе нашего дома висела захлебнувшаяся курица. Небо опять голубело, по-утреннему бодро кукарекали петухи.
На миссионерскую станцию я попал на следующий день, как раз к обеду. От азу с картошкой, ветчины и тресковой икры повеяло такой Швецией, что танцевальные барабаны бакуту сразу ушли на дальний план. Я разбирал свои путевые наброски, записи и пометки, по которым собирался продолжить работу в Швеции. Большинство набросков я сделал во время ночных танцев, не видя бумаги. На холстах я нанес цветовые аккорды, какими они запечатлелись в моей памяти. Все собранные предметы снабдил ярлычками с указанием места, племени и числа, когда они были приобретены. Кроме того, я читал «Домашнюю хозяйку» и старые шведские газеты, постигая, как испечь волшебный торт и как лучше использовать новый курортный сезон.
Территория миссии представляет собой большой, прямоугольный газон ядовито-зеленого цвета, плоский и пустой. Его пересекает дорога, соединяющая Долизи и Занагу, и в обе стороны без конца идут люди. Вечерами, играя в крокет, мы видели вереницы женщин с тяжелыми ношами на голове. По пятницам приходил автобус из Долизи, вернее, он должен был приходить согласно расписанию. На самом деле он частенько застревал в пути — то увязнет в потопото, то мотор откажет. Водитель почти не снимал руки с сигнала, так что автобус было слышно издалека, прозевать невозможно. И всегда в нем было полным-полно пассажиров, которые высовывались из окон, махали и кричали. У католических миссионеров был свой отличный «лендровер»; длиннобородые «братья» и «отцы» проезжали на нем в своих белых ночных рубашках, делая рукой братские и отеческие жесты.
К участку миссионерской станции примыкал высокий дремучий лес. В глубине леса находился диспансер с корпусами для больных. Дорога к диспансеру не видела солнца и всегда была скользкой от сырости и прели.
На прогалине стояла белая церквушка, куда полагалось ходить в воскресенье, надев чистую рубашку. От пения чернокожих прихожан дрожали стены; пастор произносил бесконечно долгую проповедь, из которой я не понимал ни слова. Многие засыпали на своих скамейках, но служка с палкой подталкивал в спину главных сонь, бдительно следя за порядком, пока сам не попадал в объятия Морфея.
На той же прогалине помещались школа-интернат и столярная мастерская. Здесь, в двух кирпичных домиках с железной крышей, жила молодая чета миссионеров и медицинская сестра. Сестра занимала домик поменьше, выстроенный еще в тридцатых годах, когда миссия только начинала свою деятельность. Мне отвели гостевую комнату у заведующего станцией и его супруги.
Нынешние миссионеры непохожи на прежних патриархов, которых часто величали мфуму — почтенный господин. Это обыкновенные люди, свободные от предвзятости и увлеченные своим делом. На каждом шагу я наглядно убеждался, как нужна их работа. В диспансер без конца шли бедняги, которых не смог исцелить шаман. Медицинская сестра героически сражалась против дурно пахнущих, воспаленных язв и малярии, пожирающей кровяные тельца и окрашивающей белки глаз в желтый цвет. Но больше всего распространены глисты и венерические болезни.
Многие попадали сюда слишком поздно, когда их уже нельзя было спасти. И на долю сестры нередко выпадала черная неблагодарность.
— Ну, конечно, говорили люди. Мы так и знали. Куда тебе до нашего шамана. Зря только принесли больного сюда, глядишь, дома он бы поправился.
Нели требовалась серьезная операция, больного отправляли самолетом в больницу и Сибнтп, где работал французский врач.
В школе преподавали местные жители, окончившие училище при миссии. Вообще миссионеры старались побольше привлекать ко всяким делам конголезцев, помогая им советами и указаниями.
Из числа местных жителей назначали пасторов, руководителей сект и проповедников.
Миссионер Ёиссон носился как угорелый на мопеде, и рубашка белым парусом раздувалась за его спиной. Повар месил на кухне тесто для блинов, на дворе я чинил свою машину с помощью шофера миссии.
Вечерами, когда смолкал церковный колокол, созывающий прихожан на богослужение, издалека чуть слышно доносился рокот танцевальных барабанов бакуту. По комариному пологу, трепеща крылышками, ползали ночные бабочки, на потолке сидела светлая ящерица. Лягушки и цикады квакали и стрекотали, тихо шуршала веерная пальма, ночной сторож извлекал монотонные звуки из своей музыкальной шкатулки.
В один из таких дней мне принесли письмо. Написанное рукой писаря в Умвуни, оно было продиктовано Нзиколи и гласило:
«Прошу срочно прибыть. Очень важно. Приветствую вас своей правой рукой. Ваш близкий друг.
К сему Нзиколи Илер, торговец из Умвуни, Конго».
Что ж, значит, нора снова в путь! Отдых в европеизированной обстановке миссионерской станции тресковая икра, глаженые рубашки, вечерняя молитва были лишь эпизодом, сноской к поэме о мире, где пе измеряют времени.
Но когда я на следующий день встретил Нзиколи, у него был очень кислый вид. Он сдержанно пожал мне руку.
— Здравствуй, Нзиколи! — бодро приветствовал я его.
— Здравствуй. Ответ прозвучал весьма сухо.
Он мог бы быть полюбезнее… Но Нзиколи упорно продолжал дуться.
— Ты что такой кислый? Как будто мне нельзя отлучиться на несколько дней, ведь все мои вещи там, на миссионерской станции!
— Ты получил мое письмо?
— Да. Без этого я бы не был здесь сейчас…
— Гм.
Он еще больше помрачнел, отвернулся и обратил сердитый взгляд на курицу, которая тюкала клювом по земле.
— По-твоему, я должен был выехать вчера вечером? Было уже темно, когда принесли твое письмо!