— Однако…
— Да, — согласился Мартин, не дослушав, — однако при том я понимаю, что должен быть осторожным, ибо все-таки не бессмертен. Потом настает миг, когда оно приходит — то самое, о чем предупреждал Александер, ощущение всемогущества, непобедимости, неуязвимости… И я вспоминаю и понимаю, и осознаю, что теперь все иначе, теперь я могу безбоязненно лезть туда и делать то, на что прежде не хватило бы… сил, умений, возможностей, чего угодно. И теперь я могу. И я это делаю, и…
— …у тебя сносит кровлю, — докончил Курт, и Мартин невесело хмыкнул:
— Да пожалуй, крышу целиком. Вместо спокойствия и осознания своих сил приходит безоглядное воодушевление. А потом — все так же внезапно — наступает отрезвление, но вместо разумной оценки происходящего просто снова возвращается страх. И не надо говорить, что я должен переварить это, не влезая в стычки: primo, у меня нет времени на душекопательства, и в сложившейся ситуации это лучший способ, а secundo — я сейчас полезная боевая единица, которая уже вычистила несчетное количество единиц противника и спасла около десятка своих, и не прилагать эту полезную единицу к делу было бы преступлением.
— Ты хоть следишь за тем, чтоб не попадаться? — вздохнул Курт устало. — Нам будет сложно объяснить тем самым своим, что там вытворяет с недобитыми врагами следователь Конгрегации и почему он сегодня опять в строю, хотя вчера его несли на перевязку чуть живого.
— Я все ж не настолько не в себе, — снова улыбнулся Мартин. — Слежу. Восстановлением не злоупотребляю.
— Я…
— Знаю, ты спрашивал не об этом, но ты об этом думаешь. Все в порядке. Я слежу за тем, чтобы меня не заметили, я не увлекаюсь. И не позволяю видеть себя с ранами, а когда это не удалось, один раз всего — сумел не подать вида, что рана серьезна.
Курт снова вздохнул, отмахнувшись, уселся напротив и устало велел:
— Зайди к Фридриху. И серьезно подумай, пока еще есть время и возможность. Оцени ситуацию и самого себя трезво; я не смогу это сделать за тебя, а больше некому.
— А ты доверишься моей оценке?
— В прошлый раз доверился, и ты не подвел, с чего бы мне сомневаться теперь.
— Тогда не сомневайся, — кивнул Мартин серьезно. — Все будет в порядке. Мне просто нужно еще немного настроить эту лютню, но играть на ней уже можно.
— Струны не порви, — тихо буркнул Курт. — Переоденься, если не хочешь объяснять каждому встречному, откуда окровавленный разрез при здоровой ноге. Мелочи, помнишь?
Мартин бросил взгляд вниз, скривил губы, поддев пальцем прореху в штанине, поднялся и уныло поплелся вглубь шатра.
Курт вздохнул. Забывать об осторожности, само собою, не стоило, однако он сам сомневался, что каких-то встречных в этом лагере будет беспокоить чья бы то ни было окровавленная одежда — в такой сейчас были слишком многие, и сестрам Альты неизменно было чем заняться.
Без занятий не оставался и майстер инквизитор. Откровенно говоря, чувствовал он себя совершенно не на своем месте и ежедневно мысленно крыл нелестными словами Висконти, Бруно и отца Альберта, которым почему-то втемяшилось в голову, что чистой воды oper’а можно вот так просто сделать членом Совета и оставить единственным представителем этого Совета при императорской армии. C правом и обязанностью вязать и решить или, как заметил майстер инквизитор, «связать и порешить», с каковой формулировкой Висконти спорить не стал, а Бруно лишь вздохнул. И поскольку решения теперь следовало принимать без оглядки на высокий сан прелатов, что в надлежащем количестве сопровождали армию, кардинал-епископ Антонио Висконти, дабы не уязвить их достоинства, припомнив старые обычаи, спешно возвел диакона Курта Игнациуса Гессе в чин архидиакона.
Худо-бедно втянуться в происходящее, как ни странно, помог один из присутствующих здесь же епископов; их с имперской армией было пятеро, и трое из них майстеру инквизитору были известны задолго до личного знакомства в этом походе.
Самой невероятной карьерой отличился Никодемус делла Скала, чье семейство давно имело связи с Баварией: ещё дед Никодемуса, Кангранде, властитель Вероны, женился на Елизавете, дочери Людвига IV Виттельсбаха. Но детей у них не случилось, и Кангранде сделал ставку на бастардов, имевшихся у него, как и у его предков мужского пола, в изобилии. Впрочем, его брат Кансиньоро полагал, что станет для Вероны лучшим хозяином — и убил Кангранде, на беду которого граждане Вероны разделяли мнение Кансиньоро и не любили баварских наёмников, весьма щедро оплачиваемых Кангранде из денег, с тщанием отобранных у горожан. В свою очередь бастард Кансиньоро, Антонио, был свергнут народом и… Джан Галеаццо Висконти, которому совершенно не хватало Милана для достижения счастья и довольства жизнью. Бастард же Кангранде, Гульельмо, пытался после этого осадить Верону и даже нашёл себе для этой авантюры союзников, но кто-то из них, подумав как следует, Гульельмо отравил. Вдова же и дети Гульельмо, хвала Мадонне, остались в Баварии, ставшей для них новым домом и переиначившей их фамилию на немецкий лад. Там юный Никодемус фон Ляйтер встал на духовную стезю, став сначала простым субдиаконом, но его таланты в области изыскания денежных средств там, где, казалось бы, никаких средств найти решительно невозможно, не могли не остаться незамеченными и в результате Никодемус в неполных двадцать лет сделался казначеем Фридриха, тогда ещё герцога.