Это утро вздрогнуло и встрепенулось, когда в холодном октябрьском воздухе над окоченевшими холмами и мерзлым полем пронесся звук сигнального рожка — протяжный, торжественный и скорбный.
Утро вздрогнуло…
Холодный октябрьский воздух дрожал, дрожал серебряный иней на жухлой траве, и едва выглянувшее из-за горизонта солнце, казалось, надолго застыло, озирая то, что должно было озарить: две огромных темных массы друг против друга, почти сокрытые туманом — сквозистым и стылым, повисшим над стылым полем в стылом воздухе.
Холодный октябрьский воздух дрожал, словно голодный зверь в предвкушении броска.
Воздух дрожал, и дрожала оледеневшая земля под ногами, словно солнечные лучи пробудили ее, спящую, и она встряхивалась, пытаясь сбросить наросшую за ночь ледяную корку. Земля дрожала…
Замершее солнце ожило, поползло по небосводу выше — неторопливо, лениво; солнце видело такое не впервые и знало, что две темных массы еще долго будут стоять против друг друга, ожидая, пока оно прогреет землю и изгонит туман. Так всегда бывало, и солнце не торопилось, равнодушно взбираясь все выше. Туман сегодня был странно неподвижен и слишком плотен, но солнце не беспокоилось: рано или поздно он сдастся под поздним слабым теплом лучей и утренним проснувшимся ветерком.
А земля всё дрожала, и холодный октябрьский воздух дрожал вместе с ней, и солнце вновь замедлилось, глядя вниз растерянно: там, внизу, в одном из этих темных скопищ, что-то двигалось — что-то похожее на двух гигантских змей ползло сквозь его крылья, меж конными и стоящими людьми, и люди на змеином пути расступались, пропуская, и смыкались за длинными хвостами. Солнце встряхнулось и помчалось ввысь, чтобы рассмотреть, что происходит.
Земля дрожала, дрожал туман, силясь рассеяться, и огромные змеи выползли вперед, повернули, огибая по широкой дуге исторгнувшее их скопище, и поползли навстречу друг другу. Солнце взобралось уже еще выше, и теперь в редеющем, но все еще стойком тумане стало видно, что змеи смыкаются голова к голове…
С той стороны очнулись запоздало — то ли удержанный expertus’ами туман все-таки скрыл очертания вереницы вагенов, выдвинувшихся перед имперским войском, то ли наблюдатели не сразу поняли и оценили, что собой представляет четыре десятка возов с укрепленными на них дощатыми щитами, то ли все тем же expertus’ам хорошо удался веламентум, то ли все это вместе. Вдалеке, за слоем тумана, что-то зашевелилось и ожило, лишь когда лошадей уже торопливо выпрягли и бегом увели от возов — оглушительно рявкнуло там и тут, и совсем рядом, чуть не дотянув до возов, ухнули в мерзлую землю два каменных ядра.
В просвет между возами гаркнуло в ответ четырьмя выстрелами, слившимися в один, и из редеющего тумана донесся грохот разбитого металла, почти заглушивший болезненные крики. В тумане засуетились, кто-то кричал уже не болезненно — ожесточенно, и оттуда по левому флангу прозвучал еще один выстрел, вновь не достигший цели.
Имперские пушки жахнули — все остальные разом, не жалея ядер, смысла в которых через минуту все равно уже не будет, и солнце оглушенно замерло.
Если бы солнце чаще обращало внимание на то, что творится в мире простых смертных, оно вспомнило бы, что уже видело это — те же пушки и тех же людей подле них, уже слышало этот грохот — раз за разом, день за днем, неделя за неделей, пока ядра не начинали ложиться точно в цель без ошибок и промахов. Чтобы сейчас можно было вот так, в просвет между возами, не боясь задеть своих. Оно вспомнило бы, как все начиналось — двое, один в тапперте из синего венецианского бархата, другой в белом ваппенроке с черным крестом, и пустынное поле. «Таких нет ни у кого, — с гордостью, которую и не думал скрывать, говорил человек в белом. — У Ордена их пять». Человек в синем тапперте молча смотрел на скованный железными обручами ствол, а двое рядом с ним, сосредоточенные и деловитые, обходили вокруг, трогали металл ладонью, заглядывали в дуло, тихо и немногословно переговаривались. Потом солнце вспомнило бы другое поле, и человека в белом с черным крестом уже не было, а тот, в синем, одет иначе — проще, непритязательней, и рядом стоит еще один, в кардинальском облачении, а чуть впереди — четыре новеньких, свежекованых ствола и люди вокруг, и грохот, и едкий дым. «Мне представляется, как вдаль из этих пушек летят золотые марки», — с невеселой усмешкой говорит человек в кардинальской мантии, и тот, кто прежде был в синем, улыбается в ответ: «Лишняя причина не медлить с тем, чтоб зальцбургский рудник возвратился в руки Империи». И снова грохот, снова дым, снова и снова… «Нам нужны пушки побольше, Ваше Высочество», — говорит кардинал, глядя вдаль, на мишени, когда грохот стихает, и тот, кто улыбался, больше не улыбается и вздыхает: «Пушки побольше и побольше пушек… Знаю. Мы над этим работаем».