— Вы верите в общение с душами умерших? — вдруг спросила Гогель.
— Как же я могу не верить? — с иронией сказал Анатолий Федорович. — Теперь это так модно. Во всех гостиных — спириты и медиумы. Столы двигаются… Говорят, что даже доктор Вагнер их поддерживает. И сам Бутлеров.
— Не ерничайте, Калина Митрич![30] Отвечайте серьезно.
— Ну если серьезно… У Давыдовых на сеансах был американец Бредиф…
— Опять Давыдовы!
— Столько было охов и ахов, — не обращая внимания на укол, продолжал Кони.
— А вы сами бывали на сеансах?
— Довелось.
Анатолий Федорович рассказал, как недавно у своих друзей Якимовых присутствовал на сеансе, где собирался проявить удивительные свойства медиума сын известного банкира Полякова, студент с изнеженным и наглым лицом.
— И вы тоже участвовали? — Любовь Григорьевна взяла Кони за руку и прямо впилась в него глазами.
— Ну а как же? Отступать было некуда. — Анатолий Федорович прикоснулся губами к ее руке.
— В кружок тогда собирались человек двенадцать, среди них четыре дамы. Был и Николай Степанович Таганцев. Потушили огонь, сцепили руки… Поляков стал вздыхать и дрожать, впал в транс, и пошли перестуки! Круглый стол заколебался; полетел на пол колокольчик… А дамы, к ужасу своему, стали чувствовать, что к ним прикасаются пальцы чьей-то холодной руки…
— Ужасно, ужасно!.. — шептала Любовь Григорьевна. — Что же дальше?
— Поляков спал. Лишь постанывал слегка. А рука духа осмелела, стала подбираться к дамским коленкам… — Кони перешел на зловещий шепот: — И еще залезать под юбки… И вдруг все прекратилось. Таганцев, торжествуя, заявил, что поймал предприимчивую руку! Это была нога Полякова!
— Несносный выдумщик!
— Клянусь вам! — запротестовал Анатолий Федорович. — Можете спросить у Таганцева. Он подтвердит.
Любовь Григорьевна долго смеялась. А потом сказала:
— Я устрою сеанс у себя дома и приглашу вас.
— Спаси бог вас от этого, Дарлинг. Уж лучше сидите в своем кабинете и говорите мне ядовитые намеки и попреки, я, так и быть, переживу их покорно и не «огрызаясь», но видеть вас одураченной каким-нибудь мошенником вроде Полякова… Это зрелище не для меня.
Осенью и зимой, когда кончался дачный сезон, Кони приходил к Гогель каждый четверг. Это был их день. Почти всегда они сидели в ее кабинете, обсуждали последние литературные и музыкальные новости. Иногда приходили к Любови Григорьевне после совместного похода на очередную выставку в Академию художеств. С Гогель было интересно. Широкое образование, независимый, подчас оригинальный взгляд на искусство и политику привлекали Анатолия Федоровича, «…вы женщина — человек — и вы поймете меня», — написал он как-то в письме к Гогель. И для выразительности подчеркнул слова «женщина-человек» жирной чертой.
Он делился с Гогель радостями и огорчениями. С нею с первой. Даже матери писал позже, да и то старался не посвящать ее в дела невеселые. Берег свою старушку. А у Любови Григорьевны искал поддержки, знал, что она поймет и разделит его тревоги.
«ТЯЖКИЙ ОПЫТ ЖИЗНИ»
Январским вечером 1885 года Кони послал к Л. Г. Гогель нарочного с письмом:
«Мне хочется, дорогая Любовь Григорьевна, Вам первой сообщить о том, что я получил сейчас письмо министра юстиции с извещением о назначении моем Обер-прокурором Уголовного Кассационного д-та Сената. Мне хочется думать, что по доброте Вашего сердца, Вы порадуетесь тому, что после десяти лет нравственных страданий и относительного умственного бездействия, я снова получаю возможность работать с сознательною пользою и прилагать к делу, по мере сил, мои способности, которые мне даны Богом. В минуты ожесточенных нападений на мои действия, личность и убеждения, в годы долголетнего выражения отчуждения, в тоскливые дни чуждой сердцу работы, я говорил себе словами Иеремии: «Гонимы, но не оставляетесь, — низлагаемы, но не погибающи», и твердо стоял на своем посту, уверенный в своей правде. Нынешний день оправдывает эту уверенность. Если бы не было уже 10 1/2 часов и если бы я знал, что застану Вас одну, — я бы пришел к Вам. В эту минуту мне так хочется пожать Вашу руку, услышать Ваш голос…»
И тут же, в постскриптуме, «…в настоящую минуту, как другу, говорю Вам твердо и сознательно, что я все-таки желал бы больше всего, чтобы этот год был для меня последний».
Что это? Поза? Усталость от жизни, от борьбы? Неверие в возможность личного счастья? И неверие в победу добра? Это вопросы без ответов.
Одно можно сказать определенно — поддержка друзей была ему почти единственной опорой. Поддержка Любови Григорьевны Гогель, старика-«моховика» Ивана Александровича Гончарова, приславшего в субботу, 2 января, взволнованную весточку: