Дружелюбие и откровенность определяли отношения между Кони и Стасюлевичем весь долгий период их близости. Анатолий Федорович глубоко переживал душевный надлом и финансовый крах, которыми были омрачены последние годы жизни Михаила Матвеевича, уже сложившего с себя обязанности редактора «Вестника» Европы».
«Среди любящих Вас людей, искренно, непреклонно и сердечно любящих, существует и некоторый «приказа разбойных и татейных дел дьяк с приписью…» — писал Кони своему другу.
Обширная переписка Кони и Стасюлевича, переписка Кони с Любовью Исааковной дает яркое, рельефное представление об общественной жизни конца прошлого столетия, раскрывает характер взаимоотношений авторов «Вестника Европы», непростой обстановки в журнале. Сочувствуя либеральному направлению «Вестника Европы», его программному положению — рассматривать отечественную историю в органическом единстве с всеобщей историей, — Кони четко представляет себе и ограниченность буржуазного либерализма. От его чуткого слуха не ускользают и нотки антирусского направления в ряде публикаций журнала и мистические искания С. М. Соловьева. Кони не разделяет антагонизма западников и славянофилов, он против всякой ограниченности вообще. Он видит главное в нравственном совершенствовании русского народа, в заботе о нем, а не в отставании собственных представлений о его благе. Его всегда возмущает, когда люди, считающие себя защитниками народных интересов, начинают рассуждать не о конкретном деле, а по поводу дела.
Кони удивлялся метаморфозе во взгляде либералов и консерваторов на крестьянскую общину: «Консерваторы, видя спасение России в личной собственности, стоят за уничтожение общины, а либералы и радикалы вдруг полюбили эту формулу народного невежества и косности, видя в ней прообраз будущего социалистического строя. Но они очень ошибутся…»
Из всех участников «круглого стола» на Галерной Иван Александрович Гончаров был самым близким к Кони. Разница в возрасте — более тридцати лет — не мешала их дружбе. Гончаров дружил еще с отцом Кони, и Анатолий Федорович впервые познакомился со знаменитым писателем будучи еще мальчиком, после возвращения Гончарова из экспедиции адмирала Е. В. Путятина в Японию. Гончаров был прикомандирован к экспедиции в качестве секретаря адмирала.
Иван Александрович искренне любил Кони, называл его племянником и одною из своих муз. Несколько лет подряд они вместе отдыхали на Рижском взморье, в Дуббельне (ныне Дубулты). Кони, как правило, в отеле Мариенбад, а Гончаров снимал комнаты в доме одного местного жителя — немца. И если Анатолий Федорович долго не появлялся в Дуббельне, Гончаров скучал, жаловался Стасюлевичу: «Не почтил меня своей памятью сей год Анатолий Фед[орович]. Где он, неверный и мятежный, носится теперь, кому изливает свои симпатии — Бог весть! Бывало — он гулял на здешнем штранде, а ныне печальными тенями ходят по песчаному берегу его задумчивые поклонницы!» А самому Кони писал шутливые письма с упреками:
«Где он, где он!» взывает ко мне Вера Петровна и добрые немцы-хозяева… А раки что думают! Вчера, второй день моего пребывания, они уже явились в своих красных мундирах поздравить меня и с днем моего рождения, и с приездом! В их выпученных глазах стоял один вопрос и упрек: «где он?»
Раки, мозельвейн, оркестр из Берлина, разносящий по берегу мотивы Мейербера и Штрауса, прогулки по штранду — Гончаров не скупился, расписывая прелести Дуббельна в надежде «выманить» своего молодого друга из Петербурга. «И какое еще удобство, — писал он, — нет ни четы Боб[орыкиных], ни злокачественного юнца Ск.!»
Боборыкина Иван Александрович ценил не слишком высоко. Возвратившись из Дуббельна, Гончаров писал Кони: «Обедаю я — большею частию — в Летнем саду — по причине теплой погоды. Обед в 1 р. 25 — скверный, хуже чем в Акциенхаузе (в Дуббельне. — С. В.). Третьего дня за тот же стол присел Григорович: это тоже Боборыкин в своем роде. Жанр один, разница в нюансах. Впрочем, Петр Дмитриевич много выше. Вы, конечно, правдиво заключаете о последнем, что он холоден. У таких людей одно господствующее чувство (или как назвать его) — самолюбие».
«…Вы, конечно, теперь уже знаете, — писал Иван Александрович Стасюлевичу через месяц, — что недели три-четыре тому назад — здесь на берегу нежданно, светел и ясен, как солнечный луч, явился Анатолий Федорович! И на земле засверкали звезды — женские глаза, раздались смехи их, все поморье ожило и все мы восплескали. Но недолго радовал он нас: и попорхал здесь всего дней десяток — и исчез, в Кисснген говорит он, а пожалуй очутится на Финистерре, у подошвы Монблана, не то так в Champs Elyses[23], этот «коварный друг, но сердцу милый!»