И Левач действительно выздоровел. Посреди ночи у него вдруг открылся нос и спустя долгие недели донеслись и напугали запахи собственного тела, чужие и резкие. Он чувствовал, что через него прошли тысячи снов, которые он не запомнил, так же, как вдоль берегов Савы за минувшие ночи протекло множество вод, хотя никто их в потемках не считал. С первыми бабочками он вышел на луг, как-то перекошенный, и ему показалось, что вода в реке поднялась выше берегов и лишь чудом удерживается на этой высоте. Так, с пьяными ушами и трезвыми глазами, он продолжил работу.
Словно во сне, заканчивал Левач строительство, выкладывал окна наверху и навешивал ставни и ворота внизу, когда вдруг понял, что в каждый проем невольно произносит, как в школьные годы, по одной фразе из речи Цицерона против Каталины: «Вспомни, наконец, вместе со мной ту позапрошлую ночь, и увидишь тотчас, что я гораздо больше стараюсь для спасения, чем ты для гибели государства!» Но теперь Левач говорил не для того, чтобы выучить речь. Он произносил фразы «In Catilinam» в последний раз и, произнеся, забывал их навсегда, оставляя в окнах и дверях здания, которое строил, словно зарывал тайник в землю: «Есть в этом городе некоторые, кто или не видит того, что несет угрозу, или держит в тайне то, что видит…»
«Этот мир принадлежит не нам, — думал строитель, — а нашим отцам и их ровесникам, и они понимают это и ведут себя как его собственники. А я и мои сверстники были и остались лишь несчастными слугами тех, кто вошел в этот город, опираясь на саблю, или приплыл с чужой армией. От поколения наших отцов мы получили не только положение слуг, но и сгоревший, наполовину уничтоженный мир, голодное детство, и те, кто нам это дал, сделали из этого достоинство, у которого мы до сих пор в рабстве. А мы, мы сами здесь лишь для того, чтобы бросить какое-нибудь слово в чужое окно или дверь, мимо которых проходим…»
Когда башня была наконец закончена, Левач, поставив флюгер в виде петуха, поднялся наверх с чашей вина в руке, чтобы освятить постройку и взглянуть на город. Но города в бездне под ним не оказалось. Башня пробила своей верхушкой облака, и с нее ничего на земле не было видно. Здесь царила тишина, словно стоячая вода, которую лишь изредка нарушали из глубины под ней лай собак или стук топора… С земли тоже не были видны ни верхушка башни, ни флюгер-петух, который должен был показывать горожанам погоду и направление ветра. Левач сошел вниз в смятении и испуге, а народ, собравшийся под башней, смотрел в недоступную высоту, где она скрывалась в глуши неба, а потом разошелся со словами, что еще неизвестно, что Левач там такое в облаках построил. Один лишь Шишман Гак подошел к нему, стиснул руку и пробормотал:
«Как по-твоему, можно ли настоящую звезду открыть по ошибочным расчетам, а несуществующую — по точным?»
Но мучения Левача на этом не кончились. С весны, когда настала солнечная погода и глаза за зрение не платят, обе башни одновременно открылись жителям города, сверкая на солнце с одной стороны и несколько темнея с другой. И тогда выяснилось, что петухи на них показывают разную погоду. На меньшей башне Сандаля петух непрерывно вертелся и каждую минуту указывал новый ветер, чувствовал его малейшее дуновение и перемену. Петух на большой башне Левача показывал какую-то другую, свою погоду, очевидно, связанную с безмерным пространством, видным оттуда, и с ураганами, которые внизу, на земле, не дуют.
«На такой высоте ничего толком не видно, — говорили одни. — Нечего и зрение напрягать». «Зачем нам два петуха?» — спрашивали другие и предлагали укоротить башню Левача и сравнять ее с северной башней Сандаля Красимирича, чтобы и она служила повседневным нуждам горожан. А когда башни вырезали на медной пластине с изображением города, чтобы печатать с нее карты, гравер, ученик того самого русского, изобразил башню Левача меньше, а башню Сандаля (который и поручил ему эту работу) — больше, чем они были на самом деле, и в таком виде они появились на подносе, с которого все это и прочитано.
Когда рассказ был закончен, Дед-ага Очуз, находившийся уже на другом краю своей бороды, казалось, тоже завершил свои поиски.
— Теперь мы знаем, откуда следует входить в город, — сказал он сосредоточенно и вдруг повернулся к человеку перед собой: — Единственное, чего мы не знаем, — откуда ты знаешь все то, что рассказал. Не выдумал ли ты всю историю? Не может все это находиться на одном подносе, словно гора лепешек…