— И кем же он меня возьмет?! — удивленно спросил он.
— Не знаю… Я в этом не разбираюсь. Но Ханов мне сам говорил: у Петра хорошая школа, он не мог всего забыть, ведь дорос до начальника цеха… А авария? На таком оборудовании и не то могло быть. В общем, вы встретитесь, и он все скажет. До него тут шесть часов езды на поезде. Ты завтра должен быть там.
— А ты?
— Я уеду через час. Переночуешь здесь, захлопнешь дверь. Твой поезд в семь утра.
Папироса у него погасла, — видимо, отсырел табак, — он снова щелкнул зажигалкой и задумался: да, ничего не скажешь, хватка у Веры сильная; пока он добирался до Москвы, она сложа руки не сидела.
— Ты обживешься, — теперь она говорила спокойно, — войдешь в нормальную жизнь, будешь потом приезжать к нам. Постепенно Алеша привыкнет к тебе… Ну, разве это не разумно?
— А фамилия? — ухватился он еще за один довод, хотя чувствовал — сдается, ведь все, что предлагала Вера Степановна, и в самом деле было разумным; она все хорошо продумала.
— Ему исполнится шестнадцать, будет получать паспорт — сам решит. Не ломать же сейчас все, когда он ходит в школу.
Но он ощутил обиду; да, конечно, эта женщина многое сделала и для его сына, и для него самого, она хотела, чтобы слухи о его вине в гибели человека никакими путями не дошли до мальчишки; он не должен расти ущербным, но… неужто ему всю жизнь носить чужую фамилию, когда есть своя, и не такая уж плохая? «Хорошо, пусть будет пока так», — решил он.
— Ладно, — сказал Петр Сергеевич. — Договорились.
Она улыбнулась, он мог бы поклясться, что прежде никогда не видел ее улыбки, до войны они встречались несколько раз — и все время она была по-деловому озабочена, а в войну… С той ночи, когда он встретил ее на фронте, и все годы после войны она казалась окаменелой, словно все у нее внутри выгорело дотла, а теперь он увидел, как Вера Степановна улыбается, мягко и весело, и глаза ее лучатся, и от этой улыбки все лицо ее как бы освещается изнутри. «А ведь она красива», — отметил он.
— Тогда я приберусь и пойду укладываться. Ты позавтракаешь один.
— Подожди, — сказал Петр Сергеевич, вышел в прихожую, принес мешок, вынул оттуда нерпичью шубейку и меховые сапожки.
— Это Алеше, — сказал он. — Тут таких не шьют.
— Красота какая! — ахнула Вера Степановна.
— А это тебе. — Он кинул ей большую шкуру черно-бурой лисицы, знал, они вошли в моду, поэтому выбирал с особой тщательностью, чтобы мех был длинный, густой, серебрился бы волнами от легкого дыхания.
Вера Степановна прижала эту шкуру к себе, утопила в ней лицо, рассмеялась:
— Уютная какая! Спасибо.
— Еще деньги…
— Денег не надо! — сразу же оборвала она. — Я достаточно зарабатываю, а тебе сгодятся.
Она постелила ему на диване в большой комнате, показала, как пользоваться газовой горелкой в ванной, — при нем таких не было еще, — переоделась в походное, взяла чемодан и рюкзак, сказала:
— Устроишься — напиши. Я вернусь через неделю…
Он остался один, принял ванну, переоделся в чистое белье, что лежало у него отдельно в мешке, прошелся по комнате, вглядываясь в фотографии, стоящие за стеклами шкафов; на некоторых из них можно было узнать Веру Степановну то среди елей, мхов, то верхом на лошади, то на осле и даже на верблюде.
Одна фотография привлекла его особое внимание, показалась знакомой, она была изрядно потрепана по краям, хотя и отпечатана на плотном картоне; на ней был запечатлен худощавый человек с большими, застывшими то ли в испуге, то ли в ожидании глазами, на его тонкой шее намотано кашне, заправленное за борта мятого пиджака. «Наверное, снимался без рубашки», — подумал Петр Сергеевич и тут же вспомнил, что именно так же решил, когда в сорок третьем Вера Степановна в землянке показывала ему эту фотографию… Да, да, это был Владимир Кондрашев, тот самый, о ком она только что упоминала в разговоре за столом.
Он открыл шкаф, вынул карточку, перевернул, там едва различимо было написано фиолетовыми чернилами: «Любимой моей Вере от скитальца Володи» — и стояла дата: «1940 год, Самарканд».
Он смотрел на фотографию Кондрашева и не знал, да и не мог знать — пройдет несколько лет, и она обойдет чуть ли не весь мир, потому что другого снимка этого человека нигде больше не сохранилось, но до того времени, когда все это случится, минет еще десять лет.
Он аккуратно поставил фотографию на место.
Утром он ехал поездом, смотрел, как мокли под дождем наполовину освобожденные от листвы леса, и пытался припомнить все, что было у него связано с Хановым; для этого надо было вернуться в довоенные годы, когда он был студентом. Они и вправду были одно время дружны с Борисом; тот жил неподалеку, и они часто из института возвращались вместе домой, иногда забегали куда-нибудь в кино или выпить пива. Ханов был кругленький, крепкий, любил беззлобно подшутить над товарищами, придумывал всякие розыгрыши, всегда знал свежие анекдоты, умел их сочно рассказывать, девочкам нравился и сам не обходил их вниманием. Как-то Валдайский засиделся с Борисом в библиотеке, шли пешком долго, неторопливо, наслаждаясь легким морозцем, было уже за полночь, Борис внезапно остановился, сказал: